Сезон мести - Валерий Махов

— Так-то оно так. Да вот с мусорком одним непонятка вчера случилась. Заехал он к Бесу в хату, и, вместо того чтобы с него спросить, Бес его живым выпустил. А мусорок-то непростой, фильдеперсовый и с начинкой. Ему бы правилово по полной устроить. Тут его крестников полцентрала парится. А Бес заднюю включил. Братва меня ксивами завалила. Ну, слава богу, ты теперь свое слово скажешь.

— Ты, Зверь, лишака не наворачивай. Бес тебе не первоходка шуганый, он мужик авторитетный. Тут разобраться надо. Вот ты, Сиплый, и разберись. Тебе корпус у Зверя принимать. С этого и начни. Если набокорезил Бес — спросим, а если все путем, то и быть посему.

Назар сделал два традиционных глотка горячего чифиря и пустил кружку по кругу. Зверь подбежал к двери, долго о чем-то шептался с контролером, после чего, вернувшись назад, доложил о переговорах:

— Все путем, я доболтался с попкарем, сейчас приведут Беса.

И точно, через некоторое время дверь камеры открылась и на пороге появился заспанный Бес.

— Мир вашему дому, сидельцы. Зачем звали?

— Да вот цинк о делах твоих славных до нас дошел. Решили знакомство с тобой поближе свести. Пару коленцев перехватить, ума поднабраться. Нам-то, уркам старым, невдомек, как это с мусорами гламурными, чьи имена и погремухи у всех на слуху, можно хороводы водить да чаи распивать. В наше время их перьями щекотали да кровью их черной дорожки свои славные кропили.

Бес застыл у дверей и полез рукой в карман.

— А ну, кто там с меня спросить пытается? Пусть на свет выйдет. Я его предъяву ему же в глотку забью.

В камере все смолкло.

— Опять не прав ты, Бес. Что ни шаг, то и торба. А в этот раз торба с маргарином. Потому что спрашивает тот, кто право имеет. А ты, перед тем как глотки рвать, вначале глянь, чьи они. Может, эти глотки не по зубам тебе. Я — Шурик Назар. Мы с тобой в Житомире на крытой встречались. Лет восемь назад.

— Назар, братишка, прости за слова, не тебе сказанные! Я за эти сутки устал отписываться. Я уже всему централу этот рамс расшифровал. Вот только понимания как не было, так и нет. Ты, Назар, меня знаешь. Я крови не боюсь, а мусорской и подавно. Но Голицына, мусорка этого, ко мне опера не случайно подкинули. Они его специально ко мне запихали, думая, что я его грохну. Но в моей хате пять крестников его сидят. Они за него плохого слова не сказали. Я ксивы по централу разогнал, и все подтвердили, что мент он правильный и нашей крови на нем нет. Его после нас в пресс-хату засунули, так он попкаря рубанул и вскрылся на руках и на ногах, но опустить себя не дал. Видать, у них там свои мусорские терки, я в них не влез. И на руку оперчасти не сыграл. Чай с ним в хате никто не пил. Ты ж меня знаешь, я за все срока даже с завхозами не чифирил. Вот и весь мой сказ.

Бес достал из кармана заточку и бросил ее на пол.

— А теперь суди, Назар. Если это мой бок, я готов за него ответить. Хочешь, лично спроси, а хочешь, я сам себе кишку пробью.

— Если все так и было, то слово мое такое. Правильных и честных ментов единицы. То, что они, собаки легавые, за нами, волками, охотятся, так это работа у них такая. Болонки и пуделя хуже. Они любому руки лижут, кто их кормит и гладит. А эти псы хоть и опасны, зато не шакалят. Правильные менты понимают, кто мы и кто они. Такие уважения достойны. Их валить только в засаде можно. Нет у тебя боков, Бес. Ты свое имя играми мусорскими не замарал. Дай обниму тебя, браток, и садись, чифирни с нами. Так, что ли, Сиплый?

— Так, Назар. Твое слово верное, а значит, быть посему, — ответил Сиплый.

Вся камера шумно перевела дыхание и зажила своей обычной жизнью. Ожиданием.

За портсигаром Распутина гонялись все коллекционеры города. И каждый втайне друг от друга предпринимал отчаянные попытки любой ценой добыть его у Милославского. Знаменитые коллекционеры, которые на волне эмиграции конца шестидесятых — начала семидесятых годов прошлого века переехали в Москву, свои миллионы сделали на антиквариате и валюте. Одними из знаменитых горожан, кто покорил Москву, были такие известные в мире подпольного бизнеса фамилии, как Несвитенко, Бондаренко, Голомбик, Гордон и, естественно, Боря Перцович. Всем этим людям при жизни можно было бы поставить памятники — за их смелость и героизм. Они были пионерами свободной, яркой, красивой жизни. Зная о несчастной судьбе первого советского подпольного валютчика-коллекционера Рокотова, расстрелянного Хрущевым по статье, которая не предусматривала расстрел, эти люди, рискуя собственной жизнью, снимали эту самую жизнь не в павильонах Довженко и «Мосфильма», а на Голливудских холмах. Город славился сильными и интересными людьми. И вот сегодня, в двадцать первом веке, когда за сто долларов в кармане не дают восемь лет усиленного режима, а за десять тысяч — расстрел, коллекционеры все равно остались закрытым элитным клубом, живущим своей загадочной жизнью.

Владимир Наумович Милославский ходил по дому в хорошем настроении. Сегодня у него должен быть удачный день. Ему наконец-то удалось сломить сопротивление очередной жертвы, которая согласилась обменять Рембрандта на портсигар с доплатой. Почему жертвы? Ведь обмен как бы предусматривает обоюдную выгоду. Да потому что ни один коллекционер, побывавший в последний год в этом тихом уютном доме, не вышел из него живым.

Коллекционеры — народ скрытный. Поэтому Владимир Наумович не рисковал ничем, приглашая своих будущих жертв домой. Да и жертвы, естественно, никому не говорили, что, прихватив большую сумму наличных, идут покупать раритет или обменивать его на не меньшую ценность.

Владимир Наумович убивал своих собратьев по цеху не из жадности и тем более не из кровожадности. Он был человеком тихим, добрым, интеллигентным. Да и убивал он как-то странно. Он морил их голодом. Дело в том, что вся семья, все близкие родственники Милославского были из Питера. И в блокаду многие из них умерли от голода. Мать рассказывала, что их семья спаслась только благодаря большой коллекции антиквариата. А вот соседям повезло меньше, они спаслись тем, что дети пели раненым в военном госпитале, а взамен сердобольный завхоз разрешал им забирать с собой биоотходы, из которых варили блокадную похлебку. Хорошо и сытно жила только военная верхушка и партийная номенклатура, позорно провалившая подготовку к обороне города.

Среди жертв Милославского, уже замордованных в его доме, были два прославленных ветерана, которые в годы войны были офицерами СМЕРШа, и трое отставных энкаведистов. Все они благополучно дожили до наших дней, потому что у них в трудное время был хороший паек и теплое, безопасное место работы в глубоком тылу. Ветераны-фронтовики, окопники, не имели больших коллекций антиквариата. Одурманенные собственной боевой славой победителей, они тащили домой из покоренной Европы трофеи в виде аккордеонов, губных гармошек и, если повезет, крепдешиновых отрезов на платье своим дорогим женщинам. А смершевцы, генералы и энкаведисты вагонами вывозили старинные картины, фарфор, золото, бриллианты…