Фарфоровая жизнь - Алла Полянская

– Хорошо. – Бережной закрыл папку. – Я уже распорядился насчет эксгумации тела Анны Штерн. Как только будет получена санкция прокурора, ее останки еще раз изучат, и тогда я смогу задать вопросы тем, кому я должен буду их задать. Инна, я весьма признателен вам за то, что вы пришли ко мне. Но мне будет нужно то старое дело, понимаете?

– У меня его нет, но я спрошу, где оно находится. – Инна зябко поежилась. – Если Тина Штерн не помнит этих событий – а ведь она тогда была уже большой девочкой, девять лет, это уже вполне осознанный возраст, – то я бы хотела знать, что же с ней сотворили, чтобы она забыла такое. И имеем ли мы право позволить ей вспомнить этот кошмар? Что с ней будет, когда она вспомнит?

– Вы не поверите, но я сейчас тоже думаю об этом. – Бережной покачал головой. – Тут еще вот какое дело. Вы знаете, что Тина каким-то образом подписала документы на передачу своего имущества в уставной фонд фирмы, а свою часть бизнеса передала покойному супругу, а теперь, согласно уставу, его часть переходит в управление фирмы?

– Да, я в курсе. – Инна кивнула, побарабанив по столу аккуратными ноготками. – Самих документов я не видела, но очень надеюсь, что все это можно будет переиграть. И чтобы начать действовать, мне обязательно нужно как можно скорее поговорить с самой Тиной, подписать с ней документы, позволяющие мне представлять ее интересы, и тогда…

– Тина ночевала у меня дома, она и сейчас там, моя жена собиралась позвать к ней врача – у Тины серьезный бронхит. – Бережной понимал, что опаздывает на совещание, но сейчас ему хочется позвать к себе майора Васильева, капитана Семенова, заварить чаю, открыть контейнер с бутербродами – и вместе подумать над делом, изучить документы. – Вы можете встретиться с ней, я дам вам адрес и предупрежу жену, что вы приедете.

– Отлично. Давайте адрес, поеду прямо сейчас.

Инна чувствовала себя виноватой, но говорить генералу о родстве Анны Штерн и экономки Елены Игоревны, как и о возможном месте ее пребывания, она пока не стала. Она отправила людей следить за домом и не хотела, чтобы полицейские топтались по ее лужайке. Могут вспугнуть дичь.

Бережной написал адрес на листке бумаги и подал Шатохиной.

– Сейчас позвоню жене. И я прошу вас, Инна, не давите на Тину. Мне кажется, если она сорвется, то дело закончится очень плохо.

Инна кивнула, спрятала листок с адресом в карман полушубка и стремительно вышла из кабинета, хлопнув дверью. Вихрь, который поднялся вслед за ней, взметнул со стола генерала мелкие листики с записями. Бережной одобрительно хмыкнул и достал телефон – нужно позвонить Диане и предупредить ее о визите, а на совещание отправить заместителя и вызвать к себе следственную группу.

Дело начало обретать очертания, но до разгадки двойного убийства так же далеко, как и накануне.

* * *

Василиса вела машину через мост.

Клиент жил на Острове в коттеджном поселке, и Василиса радовалась – заказ оказался денежным, клиент оставил на чай значительную сумму, и Василиса пребывала в отличном расположении духа, она любила зарабатывать. Всякий раз, получая деньги за работу, она ощущала, что еще на шаг отошла от своего семейства. Каждый день своей жизни она старалась прожить так, чтоб это как можно больше отдаляло ее от той жизни, которую ее семья вела в последние годы.

Василиса помнила, когда все было более-менее нормально: отец, конечно, пил – но почти у всех ее приятелей отцы пили, это считалось чем-то само собой разумеющимся. Тем более что отец в опьянении не буйствовал, он приходил домой и ложился спать, и если бы мать не придиралась к нему, пьяному, то и скандалов бы не было. Но у матери была какая-то потребность – вцепиться в отца, когда тот пьян, и по итогу обязательно вспыхивал безобразный скандал, который заканчивался битьем посуды и криками матери. Потом являлась с дискотеки или вечерней прогулки сестра, и скандал вспыхивал с новой силой, и отец тоже принимал в нем активное участие, и они с матерью иногда поколачивали старшую дочь, пытаясь таким образом отвратить ее от загулов. Сестра кричала, громыхала мебель, утробно рычал отец, и это было страшно и непонятно для маленькой Василисы, и тогда она прибегала в комнату к братьям, и те успокаивали ее. Наутро отец приходил на кухню тихий, виноватый, сестра вызывающе поворачивалась ко всем спиной, а мать их обоих не замечала. И если сестру Василиса боялась – та была старше на девять лет, и Василисе от нее часто доставалось ни за что ни про что, особенно когда матери не было дома, то отца она любила и всеми силами старалась дать ему понять, что разговаривает с ним, видит его, и он виновато улыбался и называл ее «радость моя», и Василиса очень старалась радовать отца. Она думала, что если станет лучше, то отец перестанет пить, и они с матерью не будут по ночам истошно орать друг на друга.

Но с годами она поняла: отец пропивает деньги, которые зарабатывает, а мать вынуждена работать на двух работах, чтобы прокормить четверых детей, не говоря уже о том, чтобы как-нибудь всех одеть и обуть. Они, конечно же, никогда не носили новых вещей, их не на что было купить. Мать водила их в «бункер» – старое бомбоубежище, приспособленное прыткими бизнесменами под магазин, торгующий «одеждой из Европы» – уже кем-то ношенными шмотками, там она одевалась сама и одевала детей. И хотя среди вещей попадались совершенно новые, с магазинными бирками, сестра Полина постоянно ныла, что это рванина, а Василиса в душе переживала, что мама на эти ее слова обижается, хотя ей и самой иногда хотелось надеть совершенно новую вещь, пахнущую магазином. Но Василиса очень рано начала понимать: мать делает что может, и нужно быть благодарной. И тогда в какой-то момент она перестала обращать внимание на Полину, решив про себя, что ей, Василисе, не по дороге с этой вечно недовольной прыщавой девушкой, воняющей сигаретами и дешевым пивом. Она даже нашла в своей сказочной книге подходящего персонажа: Полина ассоциировалась у нее с Ленивой Сестрой, которая вместе с мачехой отправила несчастную падчерицу в лес за подснежниками. Примерно в то же время Василиса перестала разговаривать с отцом, она презирала его за то, что для него бутылка самопального пойла важнее всего на свете. И рано состарившаяся мать, всегда усталая, с тоскливым взглядом, вызывала в ней двоякие чувства: она любила и жалела мать, но вместе с тем не понимала, почему та все терпит, зачем родила четверых детей от алкоголика, почему продолжает жить с ним, жить той ужасной серой жизнью, о которой говорят «тянет лямку». Но так же она откуда-то понимала, что вопросов задавать не надо, внятных ответов на них все равно не будет.

Дольше всех Василиса дружила с Игорем и Русланом, братьями-погодками, но когда они тоже начали прикладываться к бутылке – сначала это было пиво, которое они, смеясь, пили на школьном дворе, спрятавшись за мастерские, потом вино или портвейн, – Василиса отчего-то уже знала: они будут пить точно так же, как отец, и найдут себе точно таких же жен, как их мать, и этот круговорот несчастных людей в природе никогда не закончится.

Но братья один за другим угодили под суд за пьяные драки, и по первости их пожалели, дали условные сроки, но выводов они не сделали, буквально сразу после суда вместе попались на краже, и на этот раз их жалеть не стали, посадили в тюрьму – как они сказали, «на малолетку». Но это все равно была тюрьма, и мать теперь кружила между работами и Суходольском, где сидели Игорь и Руслан.