Всегда возвращаются птицы - Ариадна Борисова

Место новой службы и просторный кабинет, выделенный для заседаний партбюро и профкома, неожиданно пришлись по душе. Важным шарниром могущественной эпохи Борис Владимирович себя уже не чувствовал, но не считал и ходячим анахронизмом. Быстро перелицевался ко вторичному применению по линии партии. Предмет свой сдавал в Высшей школе когда-то на пять, со студентами оказалось даже интересно поработать. Канцелярия была знакома: входящие циркуляры, исходящие рапорты. Внутренние дела требовали больше телодвижений, но тоже не особо напрягали. Руководство комсомольским активом, заседания, принятие в партию, проведение камерных товарищеских судов, политучеба. Много на первый взгляд, но и помощников хватало. Главное – не допустить нежелательного вмешательства «родных» суровых структур и жадной до скандалов прессы. В спокойствии были обоюдно заинтересованы как партийные инстанции, так и учебное заведение. Велась, разумеется, и мелкая подпольная работа. В закрытом на ключ шкафу хранились досье на преподавателей, «трудных» студентов, докладные и откровенные доносы. В институте язвили, что мимо Блошки блоха не проскочит. Блошкой прозвали. Подхалимы доложили о прозвище.

Положение обязало подумать о соблюдении апаранса в одежде. Борис Владимирович обновил гардероб вплоть до белья, носков, галстуков, сорочек, купил добротный плащ, пальто и смушковую шапку «пирожок». Молодая портниха в пошивочном ателье прикидывала, приметывала на боках заказчика будущий костюм из дорогой английской шерсти, остро отточенным мыльцем водила по переду, заду, вызывая сердцебиение и другие невольные позывы, – аскетом Борис Владимирович не был. Спросил, как зовут. Сказала углом губ – Таисия, в другом ловко держа булавки; испугался, как бы не проглотила, замолчал. Еле решался искоса разглядывать ее пышущую жаром грудь, круглые ягодицы, нежные, должно быть, безошибочно улавливая в порхающей вокруг женщине флюиды доверчивой доступности, без ужимок и ненужных слов. Костюм получился изящный, строгий, сидел как литой…

Борис Владимирович следил за здоровьем, покупал свежую телятину на Центральном рынке. Торговки быстро заметили, зазывали издалека. Две помоложе, разбитные, в накрахмаленных белых фартучках и нарукавниках, заигрывали – охотно шутил с ними, но женщины кустодиевских форм его не привлекали. Покладистых женщин с узкими, как ему нравилось, талиями и упругими ягодицами ферментировало по Москве без числа.

Проверенные дамы приходили изредка в холостяцкую квартиру по вызову. Разувая в прихожей суконные боты «прощай, молодость» с резиновыми подошвами без галош, Борис Владимирович посмеивался над собой. Вел себя так, чтобы дама, приближенная к телу, не возомнила о себе лишнего. Едва обнаружив избыточный пыл временной избранницы, порывал с ней. Как человек честный, вручал на прощание умеренно ценный подарок – эмалевую брошку или бусики из поделочных камней.

Больше всего Борису Владимировичу полюбилось отдыхать в выходные на даче. Она казалась крепостью и броней, с не оскверненным ничем диваном, с уютно потрескивающей в кухонке беленой печкой. Все-таки нелюбовь, сопровождающая Бориса Владимировича с детства, была его привычкой. Наслаждался умиротворенным покоем в одиночестве и вдвоем с Давидом. Попивал хороший коньяк, беседуя с полиграфической статуей в рамке: «Представляешь, Роберт Иосифович, ведомство растащили по всем республикам, в каждой открылось свое министерство. Упразднили управления ГУЛАГом, внутренних войск, снабжения, раздали геодезию, связь, Штаб противовоздушной обороны. Все порушили, все… Номенклатура затыркала наших по чужим отделам… Эх, Роберт Иосифович, хорошо, что ты уехал и не видишь этого бедлама! А я, знаешь, ушел. Они думают, что меня «ушли», а я – сам… И не жалею. Теперь ограждаю будущее страны от тлетворного влияния Запада. От того Запада, где ты живешь, дорогой мой Роберт Иосифович, и благоденствуешь…» Потом, шагая по комнате с дымящейся сигаретой «Лорд» в пальцах, говорил с Давидом о мелких бытовых проблемах и радостях: сосед обещал помидорную рассаду, посажу цветы, ты же любил цветы, хотя какой в них, честно сказать, толк, в их недолговечной красоте, в хрупкости их стрекозьей… Чудилось, что хозяин рядом – за спиной, за дверью, в сумерках окон, везде.

К ночи мятежный Давид выкатывал на бывшего холуя пустые каменно-бумажные буркалы и посылал его, по обыкновению, на три буквы. «Спать так спать», – соглашался Борис Владимирович, валился на невинный диван и засыпал ласково, как в детстве.

Однажды в приемной комиссии он обратил внимание на робкую девчонку. Она зашла после рослой девицы с голосом Эмиля Горобца, но лиричнее, мягче, с арпеджиями (или как там у певцов называют склонность к колоратуре), за которую просил Вельяминов из городского отдела культуры. Борис Владимирович пригляделся и замер в болезненном ступоре, словно от удара в промежность. Эта девушка была – Суламифь. Именно такой он представлял красавицу из Ветхого Завета – последней книги, прочтенной им некогда по рекомендации Роберта Иосифовича. Аж руки затряслись от незнакомого счастья.

«Кто эта, восходящая от пустыни как бы столбы дыма, окуриваемая миррою и фимиамом?..» «Кто эта, блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце?..»[21]

Она вошла в душу Бориса Владимировича с именем Суламифь, хотя звали ее по-другому. Имя, данное ей родителями, ему не понравилось. Не теплое, чужое имя. Девушка не стерегла от лис виноградники Ливана, не пасла коз на вершине Аманы возле львиных логовищ и барсовых гор. Она приехала из затрапезного северного городка в статусе столицы автономной республики, но Борис Владимирович вдруг догадался о своем неизвестном доселе, в терпеливой невозмутимости взлелеянном ожидании: только ее, Суламифь, он желал бы ввести на неискушенную дачу, «в дом пира под знамя любви».

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные» – так и было вначале. При первой встрече в приемной комиссии его больше всего ошеломили ее глаза. Они излучали блеск и синь. Борис Владимирович скользнул взглядом по анкете: возраст, место проживания, родители, пятый пункт. Умилила куцая биография – совсем еще не жила девочка, а воспитывалась в детском доме. Почему-то сразу смекнул: сирота, еврейское дитя, дочь спецпереселенцев. Одинокая, как он, что странно вообще-то – евреи, с их развитой семейственностью, единокровных не бросают. Наверное, родственники были истреблены с обеих сторон фронта – видимого и невидимого…

В институте ходили слухи о преподавателях-жуирах, и Борису Владимировичу кое-кто наушничал. Он отмахивался – пусть их, лишь бы не до скандала. Видных студенток на факультете было полно – культура же, клумба в цвету. Попадались танцовщицы с точеными фигурками, девушки с лицами киноактрис. Борис Владимирович спрашивал с красоток, как со всех, никому не делал исключения, хотя иные, бывало, пытались кокетничать ради отметки. Он обычно констатировал факт – да, пригожая, и брал на заметку, опасаясь деликатных разборок с кем-нибудь из преподавательского состава, пойманным на «зачеточном» флирте, не более того. А тут, увидев возлюбленную царя, воспетую в библейском любовном гимне, едва не задохнулся от изумления. Поразился себе и даже испугался, поэтому вначале от макушки до пят пронизало мимолетной ненавистью к Суламифи. Снова вспомнились дразнилки мальчишек, похохатывания товарищей по первой работе в тюрьме, вытаращенные глазки любопытных дур… Но нет же, нет! Его уродство, все его внешнее и тайное безобразие остались в маманькином городе… Теперь он не такой.