Польско-русская война под бело-красным флагом - Дорота Масловская

Услышав, что она, наверное, где-то далеко и не успеет добежать досюда, пока я не выйду, я бегом спускаюсь по лестнице, хватаю в руки свой шузняк и выбегаю из этого дома, громко хлопнув калиткой. Где начинаю тяжело дышать и стараюсь отойти подальше, потому что, когда она обнаружит мое отсутствие и произошедшие в ее личной экосистеме флоры и фауны изменения, мне может не поздоровиться, она может пуститься в погоню или, что еще хуже, все же заставит меня смотреть эти фотографии.

Первый попавшийся автобус как раз подъехал, поэтому я сажусь в него, хотя должен признаться, что чувствую какую-то слабость, типа сонливость, и мог бы теперь на этом автобусе ехать без конца, и никто меня даже не упрекнет в отсутствии билета, потому что никто не сможет сдвинуть меня с места, такой я стал тяжелый, что даже пол может в любую минуту подо мной провалиться. Мы едем так медленно, скорее всего, из-за моей тяжести, в основном из-за тяжести моих рук, я не в состоянии их поднять, и они просто висят. Я боюсь, что не удержу их, и они сейчас упадут на пол вместе с остальным телом, и уже никто их оттуда не поднимет, даже домкратом. Мы едем все медленнее, и город тоже движется медленно, он, как морская волна с дистанционным управлением, то приливает к окнам, то откатывается. А пультом играют пьяные в доску члены городского совета. Тучи над городом хмурятся как зловещие брови. Бог разозлился, Бог наводит порядок. Но вот Алиску, если бы она была тут, это по-любому не испугало бы. Пусть все вокруг рушится и горит синим пламенем, она только достанет свой студенческий билет плюс крест из-под куртки, и толпа, в панике топчущая сама себя, тут же расступится перед ней, о-о-о, студентка экономики, красавица, отличница, к тому же католичка, правда, с каким-то немного сонным парнем, наверное, это ее умственно отсталый сын, значит, тем более надо ей помочь и поднять его с сиденья, отклеить от дерматина. Расступитесь, пропустите, может, у них важное дело, они идут в библиотеку, чтобы взять новейшее произведение Бертольда Брехта, они идут за пайком картошки, пожар подождет, подвиньтесь и пропустите.

Такие вот у меня мысли, что хреново я поступил, что не взял ее с собой. Потому что теперь она мной бы руководила или хотя бы руки мне поправила, положила в алфавитном порядке, а то в таком состоянии я точно доеду до Урала, и никто меня не разбудит даже на Рождество, мать моя в отчаянии, она купила мне подарок, а тут оказалось, что Анджейки нет, хотя еще несколько месяцев назад, когда она звонила домой, он был на месте. А теперь его вдруг нет, уже много месяцев подряд он едет в некомфортабельном автобусе марки «Польский автопарк» на край света, ему там стипендию дали. Я думаю, что только она обо мне и вспомнит, вышлет зубную щетку, запасные носки, банку варенья, нитку с иголкой и открытку с пожеланиями хорошего настроения. И когда я про это думаю, какая хреновая у меня жизнь, мало того, что я так облажался в этой игре, еще и черти взяли меня на заметку, так как я сейчас не совсем уверен, умер я уже или еще нет, что меня уже окончательно добивает, потому что автобус, по-любому, едет, но словно в тумане, в дыму, который клубится внутри него. И мои веки автоматически закрываются, куда я ни посмотрю, там они и закрываются, но я успеваю еще заметить, что везде полно дыму, и пассажиры какие-то размытые, без ярко выраженных границ, растекаются по всему автобусу, потому что день сегодня скорее теплый. И еще я замечаю, что их голоса доносятся будто из-под ваты, из-за стены, из теплых краев, с другой стороны.

И вдруг, когда я все медленнее, все большими буквами, все более корявым почерком думаю это, я вдруг слышу: ты слышал?

Вот такой вопрос я слышу. Он вообще-то громкий, выразительный, несколько раз повторенный на фоне двигателя внутреннего сгорания, в котором шумит какой-то громкий ветер типа циклона. Нет, планирую я ответ, но в данной контрольной работе это задание особенно трудное, потому что у меня никак не получается пошевелить губами, ни в одну сторону, ни в другую, они залиты чем-то типа бетона, старательно замазаны клейстером или каким-нибудь гипсом, а верхние зубы кто-то приклеил к нижним и запечатал сургучом с грифом «совершенно секретно», не вскрывать. Одно только мне удается установить со всей очевидностью: во рту у меня нету языка, наверное, он выпал на каком-то повороте и закатился под сиденье. А в рамках свободного места, где раньше был язык, находится что-то мясоподобное, резиновый шланг, управлять которым у меня ни хрена не получается.

— Ты слышал? — говорит мне все время кто-то, разносясь как эхо, и что-то тормошит меня с одной стороны, какой-то дополнительный вспомогательный ветер в левое плечо.

После долгой борьбы мне все же удается нажать надлежащую кнопку, и из меня, в соответствии с правдой, доносится что-то похожее на «нет», но звук такой, будто рот набит каким-то неопознанным картофельным пюре. Я сразу же пугаюсь, зря я это сказал, потому что теперь из-за своей болтливости и прямолинейности я попал на следующий этап, надо было ничего не говорить, тогда они, возможно, и выключат эту камеру.

Так оно на самом деле и оказалось. Только я сказал «нет», как карусель тут же закрутилась с новой силой, ветер тормошит меня за плечо, двигатель шумит, и на меня сваливается очередной вопрос, теперь он звучит так: «Не слышал?» Не слышал и не слышал, ладно, если ты не понял вопроса, мы зададим тебе его еще раз, и еще раз, до победного конца, пока ты не ответишь, пока ты не ответишь, можешь тут сдохнуть, но публика хочет знать, ты слышал? Не слышал? Публика хочет знать правду.

С полным доверием к своим артикуляционным возможностям я стараюсь еще раз подчеркнуть, что нет, но у меня уже не получается так хорошо как в первый раз, выходит как-то по-другому, менее понятно, может быть, я говорю даже что-то среднее между «да», потому что уже сам не знаю, слышу только шум, а дым все гуще, все менее прозрачный, это все, что я успеваю заметить, прежде чем мои глаза окончательно закрываются.

А потом наступает длинный, хуже, чем обеденный, перерыв, и если бы меня попросили представить это графически, мне пришлось бы зарисовать весь лист черным, от силы осталось бы несколько белых троеточий. Потому что я просыпаюсь только тогда, когда уже становится совершенно очевидно, что я иду, хотя, может, скорее качусь, как груда камней, завернутая в тряпку, и только эта тряпка удерживает их в куче, не позволяя раскатиться в разные стороны, но все равно они в любой момент могут рассыпаться. Так или иначе, но похоже, что я нахожусь в движении. Хотя вполне возможно, что это улица движется относительно меня, крутится прямо перед моими глазами, как гребаный бело-красный мультик, утыканный флагами по самое не хочу, как торт на день рождения, который специально для меня испекла мама Изабелла в честь моего возвращения из непробиваемой тьмы, где я пребывал все это время в целях восстановления здоровья и перевоспитания. Потому что исключительно так я могу себе это объяснить. Другого объяснения у меня нет. Я привожу с собой разные туристические воспоминания, памятные пейзажи, на которых запечатлена эта темень во все поры дня: утром, днем и ночью, в профиль, в анфас и с птичьего полета, хотя на первый взгляд она выглядит везде одинаково, то есть абсолютно и непроницаемо черной. У меня завалялись даже кое-какие снимки, сделанные собственным фотиком: я на фоне тьмы, хотя меня там не видно, но скорее всего я там был. А вот, Изабелла, специально для тебя я привез немного тьмы в баночке, тамошнее фирменное блюдо, правда, я уже немного съел, потому что кормили нас плохо, некалорийная какая-то была еда, непитательная.