Русская революция, 1917 - Александр Фёдорович Керенский

командирами. Они с утра до вечера искали возможности побеседовать с подчиненными, убеждая их в необходимости продолжать войну ради спасения страны и новообретенной свободы. Того же самого энергично добивались комиссары Военного министерства и местные армейские комитеты. В целом галицийская армия, пока еще не способная к активным действиям, быстро восстанавливала боеспособность.

Помню съезд фронтовых делегатов в Каменец-Подольском, где находилась ставка генерала Брусилова. Огромный зал заполнили сотни солдат-делегатов со всех участков фронта, даже самых дальних. Я видел перед собой озабоченные осунувшиеся лица с лихорадочно горевшими глазами и прочими явными признаками крайнего нервного напряжения. Видно было, что люди, пережив колоссальное потрясение, уже не способны рассуждать логично. Чтобы удержать их в окопах, требуются какие-то новые доводы. Внимательно выслушав выступления делегатов, представителей армейских комитетов, самого Брусилова, большевиков во главе с Крыленко, получившего впоследствии печальную известность, я как будто проник в самое сердце армии. Чувствовалось, что в тайных глубинах солдатских душ присутствует непреодолимое, нечеловечески сильное искушение.

После трех с лишним лет жестоких страданий миллионы солдат, предельно уставших от войны, задавались вопросом: «За что мы умираем? Почему мы должны умереть?»

Подобный вопрос, вставший перед людьми, которые могли в любой момент погибнуть, вопрос о смысле самопожертвования, парализовал их волю. Невозможно воевать, держаться под артиллерийским огнем в окопах, не размышляя, не думая о цели самопожертвования или, лучше сказать, не вдохновляясь несокрушимой, почти автоматической верой в важность и необходимость самопожертвования ради понятной цели, не подлежащей дальнейшему обсуждению. Когда враг обязуется прекратить огонь, слишком поздно думать о военных целях, изобретать «военную идеологию».

Ни одна армия не способна противиться такому искушению без очень серьезных для себя последствий. Все, что развалило армию, — преследование офицеров, бунты, большевизация многих подразделений, бесконечные разглагольствования, — было просто болезненным проявлением смертельной борьбы за жизнь, которая обуяла солдатские души. Они вдруг отыскали моральное оправдание человеческой слабости, инстинктивного, почти неудержимого желания бежать подальше из мерзких и жутких окопов. Для восстановления боеспособности армии предстояло заново преодолеть животный инстинкт самосохранения, услышать новый неумолимый военный призыв, наделяющий человека способностью без содрогания смотреть смерти в лицо.

Для спасения жизни страны надо было внушить армии готовность к смерти.

«Вперед, в бой за свободу! Я вас зову не на пир, а на смерть!» — с такими словами я обратился к съезду в Каменец-Подольском, повторяя их всем войскам на линии фронта.

Ленин призывал, напротив, к социальной революции, требовал не умирать за других, а уничтожать других — классовых врагов на внутреннем фронте! Была в этом лозунге страшная сила, ибо он заранее оправдывал инстинктивный страх смерти, который прячется в глубине души каждого, даже храбрейшего человека. В ход пошли аргументы, безотказно действовавшие на распоясавшуюся, необученную, эгоистичную армию.

Поэтому нечего удивляться, что после многомесячных отчаянных боев наиболее темные невежественные массы в конце концов предпочли преступление и разбой, поддавшись подрывной контрреволюционной большевистской пропаганде. Поэтому же поистине примечателен прилив патриотизма и самоотверженности в действующей армии летом 1917 года.

Германский Генеральный штаб своевременно заметил происходившие на русском фронте перемены. С момента моего назначения военным министром немцы прекратили переброску войск с востока на запад. К концу мая германские силы передвигались и сосредотачивались в обратном направлении.

В сопровождении нескольких офицеров мы с генералом Брусиловым совершили автомобильную инспекционную поездку, желая осмотреть войска, которым приблизительно через месяц предстояло идти в наступление. За два-три дня побывали на десятках позиций.

Инспекция проводилась всегда одинаково: мы обходили строй, выходили в центр, поднимались на импровизированную трибуну, которую по команде плотно окружали тысячи солдат. Первыми получали слово командиры, потом комитетские делегаты, затем наступал мой черед. Я видел, как оживляются недовольные, неуверенные, растерянные солдаты, измученные душой и телом. Казалось, перед серой толпой разгорается новая жизнь, вселяя в нее почти опьяняющий энтузиазм. Иногда было трудно пробиться сквозь приветствующих меня солдат к машине, чтобы дальше осматривать части.

Конечно, подобные настроения длились недолго, но какие-то результаты всегда приносили. Везде, где имелись способные командиры, комиссары, члены комитетов, отмечались новые признаки восстановления дисциплины и морального духа.

Основная часть военных относилась к промежуточной категории. Одну из крайних составляли пылкие люди с сильной волей, готовые на любой героический поступок. Из них формировались добровольческие отряды под названиями «батальоны смерти» и пр. В другую входили подразделения с полным преобладанием большевистских агитаторов. Впрочем, они не доставляли нам стольких хлопот, как части под командованием офицеров вроде знаменитого Дзевалтовского, который однажды задумал полностью подчинить себе целый полк гвардейских гренадер. Подобные опасно заразительные примеры случались по всей линии фронта. Моим комиссарам пришлось вести с ними настоящую войну, даже с помощью артиллерии.

Фронтовые офицеры делились на три группы. Большинство питало лучшие намерения, но не обладало смекалкой и не умело командовать; меньшинство понимало новую ситуацию, было способно увлечь за собой солдат. Наконец, совершенно враждебная революции группа радовалась ее неудачам и отрицала успехи. Впрочем, в ней нашлись люди, предвидевшие развитие событий и самым циничным образом подчинившиеся установленным комитетами правилам, полностью пренебрегая собственным самолюбием и офицерским чином.

Накануне отъезда из Галиции в Одессу и Севастополь я снова отправился с генералом Брусиловым в инспекционную поездку. Разразился ливень, мы в открытом автомобиле промокли до костей, устали. Не будучи политиком, генерал Брусилов был «милостью Божьей» необычайно отважным и волевым офицером. Не умел красиво говорить, но знал солдатскую натуру, интуитивно чувствовал любую реакцию подчиненных на свои слова. Под проливным дождем мы без умолку доверительно обсуждали все, что происходило и мучило в тот момент армию и Россию.

Как все люди с сильным характером, Брусилов был очень амбициозен. По-моему, он отчасти старался завоевать мое расположение, демонстрируя, что разделяет мои взгляды, откровенно и живо описывая общее положение на фронте, высший командный состав, излагая свои планы. Но Брусилов слишком любил Россию, чтобы искажать основные факты. И он видел их точно так же, как я, как все те, кто стремился вернуть русскую армию к жизни и активным действиям. Мало говорить, анализировать, критиковать (чем занимался главнокомандующий генерал Алексеев), надо создавать, действовать, рисковать.

Именно в той автомобильной поездке под дождем по пути к линии фронта под Тарнополем мы приняли окончательное решение предпринять наступление. Кроме того, я про себя решил, что к его началу генерал Брусилов будет уже не на фронте в Галиции, а в могилевской Ставке Верховного главнокомандующего. Хотя ему ничего не сказал, поскольку сначала следовало добиться согласия Временного правительства на смещение генерала Алексеева.

С Юго-Западного фронта я направился в Одессу, оттуда в Севастополь, чтобы уладить разногласия, возникшие между экипажами Черноморского флота и флотским