В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

Первый, второй и третий этажи ничем не отличались друг от друга, кроме разве того, что при многочисленных случаях борьбы со стихиями с третьего этажа приходилось пересчитывать донизу порожков гораздо больше, чем со второго. Различались, впрочем, этажи и по коридорным. В первом этаже коридорный Алексей в любое время дня и ночи мог достать водки, причем не всегда требовал денежного эквивалента, но умело обходился посредством пустых бутылок. Вторым этажом заведовал отчаянный скептик и пессимист Егор, который даже отцу родному не поверил бы пятак в долг. На третьем этаже мы не бывали, но по доходившим оттуда до нас слухам знали, что живут там избранные и при них прислуживают тоже избранные.

По странной игре случая шишкой разбойников в разбойном корпусе считался № 74 – тот самый, в который имел несчастье поселиться я и мой товарищ Воронков Алексей. Мне кажется, подобному взгляду на нашу скромную обитель могло содействовать то обстоятельство, что рядом с нами, в № 85, жили два студента, черногорец Вук и серб Райко, оба ужасные пьяницы. И кроме того, вверху, во втором этаже, как раз над нами, жил наш земляк Тольчин, также иногда бывавший трезвым (но очень редко, иногда и наоборот). Тольчин обладал прекраснейшим басом и русофильскими наклонностями. Единственным, кому не нравился голос Тольчина Мишки, был местный кот, при первом звуке с быстротой электричества пролетавший весь коридор и убедительно упрашивавший швейцара пустить его и дальше. Эта идиосинкразия обусловливалась, мне думается, тем, что Тольчин раз напугал кота особенно высокой нотой, и с той поры последний не мог равнодушно относиться к хорошему голосу. Впоследствии к мнению кота присоединился и управляющий комнатами, который ничего не имел, собственно, против голоса и восставал лишь против методы пения. В силу русофильских наклонностей Тольчин – высокий, с виду сумрачный, с длиннейшими усами малый – почти всегда под студенческим сюртуком <носил?> русскую рубашку, большею частью красную, и когда то допускалось приличиями – высокие охотничьи сапоги. С виду он, правда, был строгим, но в душе очень добр, и когда напивался, начинал толковать о понятии истинного товарищества, о золотой душе и о том, что все теперь на свете свиньи.

У Вука был тенор – довольно звонкий; у Райко был дикий голос. Когда он пел национальные песни, я начинал понимать истинную причину турецких зверств. У моего сожителя Воронка был бас, называвшийся почему-то «кантатой». Это была неприятная вещь. У меня был бубен. Теперь понятно, что, когда все они собирались в наш номер и сообща устраивали концерт, администрация не имела возможности составить себе хорошее мнение о нас.

С Рождества 189… года наши увеселения значительно изменили свою программу и несколько регулировались. Все мы были горласты и, за исключением меня, состоявшего лишь на втором курсе, находились на четвертом, так что необходимо было готовиться к государственным экзаменам.

В 189… году испытания в юридической государственной комиссии были очень несчастливы. Из 400 человек державших провалилось около половины. В числе провалившихся находилось трое моих товарищей-земляков – Тольчин, Воронков и Попов.

В этом году, после Рождественских каникул, мы решили с Воронковым поселиться вместе. Хотя я находился только на втором курсе и никакой поддержки в подготовке ему оказать не мог, но нас соединяла с ним старинная гимназическая приязнь. В тех же меблированных комнатах через номер от нас поселились Тольчин и Попов. У всех троих государственников было только два экземпляра лекций, что и заставляло поддерживать деятельные сношения друг с другом. Впрочем, и без этого, по привычке быть вместе и сообща готовиться к экзаменам, они едва ли могли бы расстаться друг с другом. В том же коридоре жило еще два студента, также готовившихся к государственным экзаменам и вскоре, в виду близкой опасности, сошедшихся с нами. В феврале и марте в нашем номере 74-м, служившем сборным пунктом для остальных, царило веселье, носившее тот своеобразный характер, благодаря которому нашим комнатам было присвоено наименование «Разбойничьих» или «Веницейской республики». Последнее название дали извозчики, подразумевавшие под данным образом правления неукоснительную способность сваливаться с сиденья и принимать горизонтальное положение лишь при посредстве швейцара. Я, признаться, как новичок еще, недоумевал, как можно готовиться к экзаменам при таких условиях, как мои товарищи. Утро начиналось с того, что коридорный Алексей посылался за бутылкой водки и бубном, который вместе с гармонией находился на хранении в конторе. Оба эти инструмента раньше находились у меня, но вследствие несвоевременного их употребления администрация сочла за благо в одиннадцать часов вечера отбирать и утром возвращать.

Напившись чаю и распив впятером бутылку, приступали к первому пункту подготовки. Он заключался в том, что Тольчин – высокий, с виду сумрачный малый, с длинными казацкими усами, – брал гармонию, сухощавый, слабосильный, но ловкий и юркий Попов вооружался бубном – и через минуту бесшабашная, залихватская песня разносилась по номерам. У всех у нас были более или менее хорошие голоса, а у Тольчина даже совсем хороший бас. Одним лишь неудобством было то, что на пять басов у нас приходился один тенор, да и то жиденький, вследствие чего рев получался оглушительный. Проорав минут 15 с присвистом, топотом и гиканьем, товарищи мирно расходились по своим комнатам и принимались за зубрежку. Кто брал синий карандаш и немилосердно черкал исчерканные листы, кто, ходя по комнате, бормотал, проверяя свои приобретенные вчера познания. Тольчин во всю длину растягивался на кровати и становился свиреп. Так же свиреп становился и сожитель мой Воронков – «Вороненок», как мы его называли. За внешним видом здорового и крепкого, хотя не в меру худого человека он таил большой запас нервности и в эти минуты напоминал собою лейденскую банку. Боже упаси заговорить или тронуть его! Сгорбившись над столом, он зажимал уши руками и впивался глазами в скверно литографированные листы. Ему особенно хотелось выдержать, так как он жил на средства родственников и тяготился этим.

Часа в два, перед тем как идти обедать, № 74 снова на четверть часа наполнялся ревом, свистом и гиканьем. После обеда часа два спали, потом опять пели и, отведя душу, готовились. Часов в десять являлась бутылка водки, а то и полторы. Выпив и в последний раз проорав что требуется, садились за лекции вплотную и занимались до поздней ночи. Иногда друзья срывались и вместо лекций гнали Алексея за новой бутылкой и за ней рассуждали о возможных результатах экзаменов, понемногу напугивая друг друга до того, что только самая развеселая песня могла хоть несколько поднять упавший дух.