В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

Постепенно я привык к этому режиму и стал находить его вполне естественным, не замечая того, как ежедневно, ежеминутно увеличивалась нервность государственников, платившихся за искусственное возбуждение алкоголем.

К концу марта картина подготовки с внешней стороны оставалась почти той же, но в действительности можно было подметить сильные перемены. Водки пилось больше, но действия она оказывала меньше. Торопливее, порывистее стали движения, горячее и нервнее речь. Обычные песни звучали как-то особенно весело, дико весело и разгульно. Тысячи прочитанных страниц колом стояли в голове, и только эти бесшабашные, удалые звуки давали ей отдых и отгоняли призрак других тысяч страниц, которые нужно прочесть. Все стали особенно раздражительны и из-за пустяков ссорились друг с другом и внезапно мирились. Все разговоры были изгнаны, и только слышались одни юридические термины да изредка толки о строгости предполагаемого председателя. В глубине души все надеялись, что будет не Ф., которого все безумно боялись, а другой. В один день Вороненок отправился в университет за новостями и, придя, сказал:

– Председателем Ф.

Мне показалось, что все приняли это спокойно, но уже со следующего дня появились резкие признаки предэкзаменационного страха. Тольчин совсем ослабел и перестал понимать. В разгар пения он стал исчезать и через минуту появлялся с озабоченной физиономией.

– Чего это ты? Куда ходил?

– Да забыл, что такое «свидетель». Ходил посмотреть… Постой, опять забыл!

И при общем и слишком искреннем смехе он снова исчезал. Вороненок, решительный с виду и самоуверенный, смеялся больше всех, и только я один подозревал; до чего он боится и что за мысли копошатся у него в голове, когда, улегшись спать, он еще долго курит, плюет и зевает.

Первым провалился Попов на «уголовном процессе». Это почти никого не удивило и всех обрадовало. Думали, что раз судьбе нужна жертва, то, может быть, она удовлетворится Поповым и других не тронет. Попов почти ничем не удивился, но счел своим долгом приняться основательно за водку. Другие все выдержали первые два экзамена и в течение двух дней ходили уверенные в себе и радостные. На гражданском праве провалились двое – Тольчин и один из саратовцев. Дольше всех держался Вороненок – он провалился на римском праве.

В этот день у меня был последний экзамен, и мы решили ехать все домой. Это было в пятницу 17 мая. Пьянствовавшие и таскавшиеся где-то по садам Тольчин и Попов решили ехать вместе.

<1899>

Нас двое

Солнце заходило. Округлая вершина сосны освещалась последними лучами, и тонкий ствол, как вылитый из червонного золота, краснел в гуще темной зелени. Внизу мягкой прозрачной дымкой стлались сумерки и смягчали резкие очертания предметов. От больших кустов жасмина, разбросанных вокруг террасы и точно покрытых крупными хлопьями снега, поднимался сильный запах, точно заключавший в себе всю свежесть и ароматичность наступающей весенней ночи. В глубине большой террасы, с одной стороны затянутой парусиной, было уже темно. У самых перил террасы, в качалке, неподвижно сидела девушка. Безразличный полусвет сумерек окрашивал все в один и тот же цвет и, скрадывая тени, придавал странную прозрачность и белизну ее лицу, на котором черными змейками выделялись тонкие брови и темнели опущенные ресницы. Белая, как мрамор, шея сливалась с белой материей платья, как облаком окутывавшей ее. От всей ее молодой, стройной фигуры веяло тою же белизной и свежестью, как от только что распустившегося жасмина. Грохот поездов.

Твердые шаги нарушили тишину. Почтальон в белой полотняной блузе не сразу заметил девушку.

– Вам письмо, Наталья Михайловна. Издалече.

– Благодарю.

Откуда это? Наталья Михайловна взглянула безразлично на почерк – быстро вскочила с качалки, бросила от себя на стол. Лицо ее побледнело еще более и приняло выражение растерянности, смущения и суровости. Опять опустившись в качалку, она медленно и нерешительно стала повертывать письмо в руках. Тяжелое, две марки. Штемпеля неясны, и Наталья Михайловна с трудом разобрала название города. «Опять он начинает мучить меня!» – с тоской подумала девушка, неохотно разрывая конверт.

«Не удивляйтесь, Н<аталья> М<ихайловна>, этому письму. Не торопитесь говорить с презрительной жалостью: бедный, он не выдержал. Нет, я не забыл того, что говорилось между нами при прощаньи. И я не отказываюсь от своих слов и не хочу возобновлять наших отношений…

Нет, не могу и не хочу говорить я в этом тоне, напоминающем нам наши последние письма и разговоры. К чему ненужное самолюбие, упреки, попытки оградить свое достоинство, когда смерть стоит за плечами? Не смейтесь, не смейте смеяться – над мертвым! Это письмо – голос с того света. Вы получите его 16-го – так знайте, что третьего дня, 14-го ночью, Константин Семенов Савицкий покончил с собой и в настоящую минуту, взрезанный по всем правилам медицинско-полицейского искусства, лежит на грязном анатомическом столе…»

Ночная тьма густела. Дрожащей рукой Наталья Михайловна едва удерживала письмо, белевшее, как лицо мертвого.

«Дорогая моя, не думай, что я с радостью наношу этот удар в твое сердце. Нет сейчас во мне ни злобы, ни злобно бушующей любви, заставляющей говорить резкие и обидные слова. Смерть передо мною, и я близок к ней, уже перешагнул за порог вечности. Я сам, а ты и все минувшее – далеко-далеко от меня. Я мог бы даже не писать этого письма, если бы не желание в последний раз поговорить с тобою кротко, мирно, спокойно, как подобает живому мертвецу. Мне хочется объяснить, сказать тебе, отчего, любя друг друга, мы были несчастны.

Знай, что никого, кроме себя, единственно себя, я не виню ни в несчастьи своем, ни в смерти. Не знаю, поймешь ли ты меня. Твой братец говорит – распущенность, H.H. – психопатство.

Беда моя в том, что нас два!

Когда я надеваю одну шляпу, одно пальто, беру на конке один билет, плачу за один обед, занимаю одно место – все думают, что я один. Нет, нас двое. Я и еще кто-то другой во мне. И для меня составляет загадку – и до сих пор, кто из нас действительно я, а кто – он. Во мне живут два существа. И мое несчастье в том, что эти два существа, два я, страшно ненавидят друг друга. Всю жизнь, с того момента, как я помню себя, они грызут и рвут друг друга. Оба, покрытые ранами, оба, теряющие силы в жестокой борьбе, ежеминутной, упорной, каннибальской; они редко подают руки друг другу. Было два момента в моей жизни, когда они слились в одно я.