В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

до конца, со мною что-то стряслось и я, забыв о себе, заговорил о том, что так интересует тебя: о роли интеллигенции в современном русском обществе. Тот разговор, который в начале знакомства трогал тебя. Для меня этот вопрос казался избитым, и скучным, и ненужным, но, видя твои сияющие, внимательные глаза, я говорил много и, кажется, увлекательно. И ты просила меня посидеть еще – чего давно не было; и ты проводила меня до калитки, и ты так горячо поцеловала меня – как давно не целовала. И когда я темною улицею шел к себе на дачу, минутная радость и удовлетворение сменились сугубою тоскою. Мой сожитель думал: „а вот небойсь она так внимательно не слушает, когда я говорю о себе“, а мое несчастное я смотрело на этого дряблого сожителя и размышляло: как плохо он говорил; и как жаль, что он не может всегда так говорить. На другой день, помнится, я терзал тебя упреками за то, что ты меня не любишь, и советовал любить такого, как H.H., который всегда будет говорить тебе о роли интеллигенции и высоком призвании женщины.

Радость моя! Поймешь ли ты когда-нибудь, что за безумная непрерывная мука – носить в себе вечно двух людей, из которых один, инквизитор строгий, непреклонный, жестокий, ненавидящими глазами следит за другим, казня его и пытая за каждое уклонение от идеала. Идеал… Можно ли назвать идеалом то грандиозно-величавое представление о человеке, которое отравляет мою жизнь. Я знаю людей, которые стремятся и работают для идеала, но которые бывают спокойны и удовлетворены, приблизившись хоть на пядь к нему. Почему же я не мог, не могу удовлетвориться меньшим, чем полным осуществлением идеала? Почему – в то далекое время, когда я, не измерив еще всего безумия своих желаний: боролся и работал над собой – почему уже тогда каждый успех был для меня мукой? Каждый успех заставлял меня оглянуться назад и ужаснуться, видя, что пройденный мною с таким трудом путь к идеалу – является невидимой точкой на бесконечном расстоянии. Каждый успех яснее подчеркивал все безумие моих желаний. Отчего я не мог, как другие, радоваться, что прошел хоть немного, что обогнал тех и других, – а думал о том, сколько людей впереди меня и я не могу и никогда не перегоню их? Зачем я не был ослеплен собой? Зачем мое инквизиторское я до последней степени точности взвесило и измерило ум, силы и способности того, что составляет К.С.Савицкого, и не решило, что он ничтожество, и с каждым днем не убеждалось, что это непреложная истина. Сколько есть Петровых, которые, раз заняв место выше Ивановых и ниже Карповых, никогда не задумываются о том, что они ниже Карповых, а поют небу непрестанно хвалу, непрестанно радуются, что выше Ивановых. И я никогда не мог быть Петровым. А ты этому удивлялась, братец твой говорил „распущенность“, а H.H. намекал на психопатство. Может быть, все вы и правы…»

Наталья Михайловна уже не раз слыхала из уст автора письма об этих бесформенных желаниях, напоминавших манию величия, и знала, что вслед за сожалением о том, почему он не такой Петров, последуют яростные нападки на последних. Поэтому, бегло просмотрев две страницы, она перешла к следующим. Солнце уже зашло. Ствол сосны слабо темнел, и ночные тени густели. Бледное лицо низко нагибалось над белой бумагой, по которой шли крупные разгонистые строки.

«И в этом вопросе о самоубийстве лучше всего сказалась прелесть моего сожителя. Ты достаточно наслушалась моих мечтаний о самоубийстве и последнее время внимала им решительно без всякого страха. Но ты не совсем была права. Это не были одни жалкие слова – это было отражением постоянных дум о смерти, дум, не оставлявших меня ни днем, ни ночью. Уже много лет я мечтаю о прелести самоубийства. Я думал: когда мне станет тяжело, я убью себя. И я рисовал в своем воображении с художественной отчетливостью и силой все перипетии самоубийства. Я наконец забирался в гроб, следил за разложением моего тела, сладострастно ужасался – и засыпал. Наступил наконец день – ты этот день знаешь – когда я почувствовал, что предел достигнут и время заряжать револьвер. О, радость моя! Ты не слыхала, да и не услышишь того дьявольски веселого смеха, каким разразилось мое я, когда этот господин, этот ненавистный мне сожитель заявил: „я боюсь и стреляться не стану“. Из дальнейших объяснений следовало, что когда-то он не боялся смерти – именно когда он не думал о ней, но когда он рассмотрел смерть во всех подробностях и красоте, он умирать не желает. Не хочу разлагаться, да и только… Бороться с ним, но ведь это то же, что воздушному шару бороться с уносящим его ветром. Я не боюсь смерти, но что я поделаю с ним. И одно только осталось на мою долю: мольбы к судьбе. О, ты, великая, обрушивающая кирпич на голову прохожих! – устрой, молю тебя, такое, чтобы легкомысленный извозчик заехал мне оглоблей в голову и убил меня. Но устрой это так, чтобы извозчик заехал сзади, и я не видал его, а то я отскочу! Таким образом усердно несколько раз помолившись, я достиг того, что, переходя улицу, чуть не свертывал себе <шею>, стараясь заметить, не наезжает ли на меня легкомысленный извозчик… дабы своевременно отскочить.

Ты удивишься, какая чудесная сила заставила теперь меня решиться на самоубийство. Эта сила – любовь к тебе. Я благословляю ее, освободительницу. Она сделала то, что этот трусливый господин и сам восчувствовал жажду смерти и разложения. Ему так хочется целовать тебя; он так безумно хочет сжать тебя в своих объятиях, почувствовать прикосновение твоего тела, увидеть твои глаза… Он дышать без тебя не может, есть не может, спать не может и полагает, что лучше уж раз отзвониться и с колокольни долой! Он так любит тебя, что в эту минуту я забываю, кажется, свою ненависть к нему и сливаюсь с ним в одно существо, говорящее: люблю тебя. Передо мною чернеет пасть могилы, вечного мрака и небытия – последние свои слова, последние мысли отдаю тебе, ненаглядная. Забудь все дурное, несправедливое; сохрани память лишь о том, что я любил тебя. Знай, что если бы осуществились мои безумные желания, все поверг бы я к твоим ногам: славу, могущество, бессмертие. Перенесись мыслью ко мне, в этот грязный номер грязной гостиницы, взгляни на меня, сидящего за грязным столом и взглядывающего то на часы, то на револьвер. Прикоснись