Останется при мне - Уоллес Стегнер

Я продолжаю смотреть на Сида. Сильно подозреваю, что возражение Чарити проистекает не из опыта хождения под парусом, а из чтения морских историй капитана Марриета. Но от Сида помощи никакой. Его мнением пренебрегли до того, как он успел открыть рот. Пожимает плечами, и только. Моя заледеневшая рука с кофейной банкой снова начинает работать, но ветер ведрами забрасывает воду обратно в лодку.

Вопреки моим стараниям вода в ней прибывает. Оглядываюсь в надежде увидеть берег и пристань ближе, и меня поражает, как низко мы теперь сидим в озере. Судно не едет по волнам верхом, не взбирается на них, а грузно их пропарывает, его словно тянет вниз. Кромка борта указывает на дно озера в четверти мили перед нами.

Хватаю два спасательных круга, на которых сидел, и бросаю один Салли, другой Чарити. Успеваю освободить парус от талрепа, и он обвивается вокруг меня, мокрый, холодный. В воде, которая уже доходит мне до икр, плавает еще один спасательный круг, и я через голову Салли кидаю его Сиду. Судорожно озираясь, нахожу глазами последний, хватаю его. Сид стоит на корме, рука на румпеле, взгляд устремлен на зарывающийся нос. Женщины тоже встали, готовые прыгать. Я кричу Салли: “Не тут, с высокой стороны! С высокой!” Но уже поздно. Мы кренимся на борт, нос погружается в воду, мачта плюхается на волны, и мы в ледяной воде.

Это не приключенческий роман, и щекотать нервы читателя спустя столько лет после события мне почти нечем. Мы все, ясное дело, выжили. Героизма не было. Каждый вел себя как надо.

Когда после шока погружения я, задыхаясь, вынырнул с выпученными глазами, я увидел, как Салли в своем затрудняющем движения пальто пытается освободить секцию настила, за которую держится, от паруса и спутанных снастей. Я начал огибать мачту, чтобы добраться до нее, но Сид успел раньше меня. Потом подплыл и я, и мы втроем, держась за настил, перебрались к наветренной стороне перевернутого судна, за которую крепко цеплялась Чарити. Мы привязались к корпусу лодки и стали ждать помощи.

Она не приходила, казалось, убийственно долго, хотя на самом деле прошло, думаю, максимум десять-двенадцать минут. С ревом подплыла моторка “Крискрафт”, описала дугу, и нас, бросая конец, по одному подтягивали к борту, как пойманных рыб, женщин первыми. Поднимая нас на палубу, синих, дрожащих, с онемевшими конечностями, спасатели с деморализующей небрежностью говорили: “Спускайтесь вниз. Не мочите койки”.

В крохотном кубрике мы жались друг к другу, мокрые, застывшие, едва способные вымолвить слово. Чарити скептически проговорила:

– Не… мочить… койки? Что это за… спасатели… такие? Где их… бочонки… бренди? Черта с два не мочить… их койки!

Она упала на койку вдоль правого борта, натянула на себя одеяло и жестом позвала Салли лечь рядом. Приглашение приняли мы все, мы сбились в одну холодную кучу, как первые колонисты Новой Англии, в то время как моторка, ревя и прыгая по волнам, несла нас к безопасности.

Вот она замедлила ход, повернула, стукнулась бортом о причал. На глазах у двух-трех десятков зевак мы, ковыляя, вышли на берег, босые, в одеялах и в хлюпающей одежде. Окинув нас профессионально невозмутимыми взглядами, спасатели смягчились и не стали требовать отдать одеяла.

– А лодка? – повторял Сид. – Я ее взял напрокат. Что мне теперь…

– Мы о ней позаботимся. Приходите завтра.

Мы поспешили в машину Лангов, слишком замерзшие, чтобы беспокоиться о лодке и одеялах, до того замерзшие, что едва могли двигаться. Вероятно, нам угрожала бóльшая опасность, чем мы думали. В наши дни врачи принимают переохлаждение всерьез, а уж кто-кто, а мы переохлаждение испытали. Мы залезли в “шевроле”, и Сид отвез Салли и меня домой. “Грейтесь”, – пробормотали они нам, стуча зубами, и уехали. Мы обошли дом и спустились в наш подвал.

Нас встретила наша работница Эллен с вовсю орущей Ланг на руках.

– Боже мой, вы что, перевернулись?

– Эллен, пожалуйста, ванну с горячей водой! Побыстрее!

Эллен начала было передавать Ланг матери, но Салли была слишком потрясена, мокра и холодна.

– Не сейчас, позже. Ванну, ванну.

Пока Эллен хлопотала, мы, сидя на кровати, стаскивали с себя промокшую непослушную одежду. Купальные халаты ожидаемого сибаритского наслаждения не принесли, я своего даже не почувствовал. Нас трясло. В ванной вопли Ланг заглушали плеск набирающейся воды.

– Готово, Эллен? Если нет, оставьте, пусть течет, дальше мы сами.

Эллен вышла с безутешной багроволицей Ланг на плече. Мы протиснулись мимо них в наполненную паром ванную, закрыли дверь, скинули халаты.

– Осторожно, – сказал я. – Ты ничего не почувствуешь. Можешь ошпариться.

С опаской, щупая воду, мы влезли в ванну и, сев лицом друг к другу, погрузились по подбородки. От горячей воды, которая вначале не породила никаких ощущений, в кисти рук и ступни, постепенно набирая силу, входила ломота. Мы стали красные как вареные раки, дрожь начала утихать, мало-помалу приходило блаженство. Мы улыбались друг другу, качали головами.

– Едва спаслись.

– Я думала, мы пропали.

– Как сейчас чувствуешь себя?

– Даже пальцем шевельнуть не хочется.

– Лежи, отогревайся.

Мы лежали и отогревались, но недолго. В спальне Ланг не умолкала ни на секунду. Довольно скоро Эллен неуверенно постучалась в дверь.

– Миссис Морган!

– Что? Она голодная, да?

– Почти час как пора было кормить. Я не могу ее унять.

– Принесите ее сюда. Нет, боже мой, не надо! Погодите.

– Я ее принесу, – сказал я.

Я вылез из ванны, накинул, не вытираясь, халат и приоткрыл дверь. Эллен, которая, качала, гладила, успокаивала ребенка, явно было очень интересно, что делается внутри. Она была крупная, добродушная девушка лет восемнадцати, не больше; уроженка Уосо, она, вероятно, считала Мадисон безнравственным и волнующим городом, чем-то вроде Содома и Гоморры.

Я взял у нее ребенка.

– Можете сообразить нам чего-нибудь поесть, Эллен? Мы еще не оттаяли. Что угодно сгодится. Но теплое. Дайте нам еще несколько минут на отогрев.

У меня на плече Ланг понравилось не больше, чем у Эллен. Упитанная, щекастая, явно перекормленная усилиями Салли, сочувствия во мне она не пробудила. Зачем, спрашивается, так орать? Как бы то ни было, я снял с нее подгузник (сухой, как ни удивительно) и опять сбросил халат. Розовый, вздыхающий, растекающийся от удовольствия, я передал ее Салли, шагнул в ванну и удобно сел спиной к кранам.

Трое в ванне. Я смотрел на свою голую дочь, лежащую на груди у моей голой жены. Ланг нашла темный сосок, вопли сменились сосущими звуками, губы заработали, глаза закрылись. Обнаженные в Эдеме, самая настоящая атомарная семья, все розовые, мокрые и теплые, мы лежали в ванне, переплетясь, и спасение было таким недавним, безопасность такой сладкой, что у меня не хватило духу сказать Салли, в каком мы теперь положении.