Матрица войны - Александр Проханов

– Мне едва ли доступна подобная философия, – сказал Белосельцев. – Пережитое горе преследует меня по пятам.

– Я видел, как вы сочувствовали крестьянам, разрывавшим могилы. Какое у вас несчастное было лицо. Видел, как вы им сочувствовали, когда рожала буйволица. У вас было счастливое лицо. Я благодарен вам за это сочувствие.

– А я благодарен вам за помощь. Не знаю, что случилось со мной там, на железнодорожной насыпи. Какое-то видение, вихрь. И я потерял сознание.

– Во время нашего путешествия меня тоже посещают видения. Мы едем с женой в Сиемреап в открытом автомобиле. Она в белом платье, на коленях у нее букет цветов. Это наше свадебное путешествие. Мы мечтаем, что когда-нибудь, когда родятся и подрастут наши дети, мы все вместе поедем в Париж.

– Дорогой Сом Кыт, сегодня утром, перед началом путешествия, я ненароком заглянул в ваш дом, увидел вашу милую жену. Но не увидел детей. Где ваши дети?

Сом Кыт держал на весу свою маленькую хрупкую руку, по которой бежали, цеплялись слюдянистые существа.

– У нас было двое детей. Нас разлучили. Жену отправили на северо-восток, строить военную дорогу. Меня на север, пилить на болотах лес. Младшему сыну было восемь лет, старшему четырнадцать. Их направили куда-то сюда, рыть каналы. Оба они погибли по пути в Баттамбанг, на прокладке каналов.

Белосельцев испытал мгновенную боль. Смотрел на смуглую руку Сом Кыта, покрытую термитами, словно на нее надели прозрачную перчатку. Тот тряхнул кистью, сбрасывая летучий ворох, принимая от хозяина потную бутылку пива, миску с брусочками льда.

– Как будет по-русски «лед»? – спросил он, наливая Белосельцеву пиво.

После ужина они вернулись в отель с подмигивающей вывеской, вокруг которой трепетали беззвучные, нежные, как снег, существа. Пожелали друг другу спокойной ночи. Несколько фраз, произнесенных за столом, несколько жестов и взглядов сблизили их. Между ними установилась молчаливая, не требующая проявлений симпатия, природа которой в неуловимых совпадениях мыслей и чувств. Белосельцев направился было к себе, но спать не хотелось. Он выгнал из-под марлевого полога москитов, заправил кисею со всех сторон под тюфяк, вышел на галерею. Оранжевая, как буддийский монах, луна стояла над черными деревьями. Трещало, свистело в листве, на земле, в небесах несметное, незримое скопище, создавая своим равномерным, не имеющим направления и источника звуком иное пространство, геометрию ночного неправдоподобного мира.

Сквозь незанавешенное озаренное окно он увидел Сом Кыта, полуголого, затушеванного кисеей, будто тот был в воде. Он читал книгу, шевеля медлительными губами, и Белосельцев почему-то подумал, что это роман Толстого «Воскресение».

Он услышал рокот двигателя. Белый огонь автомобильных фар лизнул ворота, пробежал по траве, зажег зеленые глаза притаившегося в траве животного. Служитель побежал открывать ворота, и во двор отеля, разворачиваясь, слепя огнями, вкатила «Тойота» с синей эмблемой ООН. Белосельцев услышал женский голос и узнал итальянку, которая вышла из машины, неся на плече сумку. Заслонила на мгновение фары, и ее темный силуэт с длинными волосами, приподнятой рукой и высокой грудью мелькнул у входа в отель.

Ее приезд изумил его. За весь день он ни разу о ней не вспомнил, словно накануне расстался с ней, чтобы никогда не встречаться. И вдруг она появилась в маленьком деревянном отеле, под огромной желтой луной, среди неумолчного свиста и шороха горячей ночи, и ее появление было желанно, было наградой за перенесенные злоключения и муки.

– Мария Луиза, я жду вас полдня! Я посылал на дорогу гонцов, чтобы они сообщили вам название отеля. И вот наконец вы явились! – Он встретил ее внизу, принимая из ее рук дорожный баул. – Все готово к вашему прибытию. Трехкомнатный люкс, кондиционер, мраморная ванна с розовой пеной.

– Виктор! – обрадовалась она, охотно передавая баул. – Я приехала сюда наугад, но что-то подсказывало мне – вы здесь. Может, обилие ночных бабочек под фонарем. Или луна, стоящая прямо над крышей дома.

– Так или иначе, наше свидание состоялось.

Их номера были почти рядом, окна выходили все на ту же дощатую веранду. Она вставила ключ в замок.

– Я немного приду в себя, и мы поболтаем, – сказала она. Приняла от него баул и скрылась. А он, взволнованный, улыбаясь, уселся за столик и стал смотреть на луну, терявшую свою желтизну, наливавшуюся белым маслянистым блеском.

Галерея была пуста, полна серебристого сумрака. Окна, выходившие под навес, были погашены, и то, где недавно возлежал под марлевым балдахином Сом Кыт, было темным, отливало лунным таинственным блеском. И только одно, рядом с его столиком, оранжево, мягко светилось, открывая убранство номера, деревянную кровать с кисеей, открытую, без дверей, ванную комнату с кафельными стенами, с большим медным чаном. Он смотрел на ровный оранжевый квадрат окна, ожидая увидеть ее. И она появилась, обнаженная, озаренная светом невидимой лампы, медлительная, плавная, словно плывущая в невесомости. Казалось, сейчас оттолкнется от пола гибкой стопой, вознесется к потолку, перевернется вместе с темной волной волос, коснется пятками сухих досок и снова опустится на пол, отбрасывая на спину черные космы.

Она прошла в ванную, встала в светящемся узком проеме, недвижно стояла. А в нем борение – смотреть, не смотреть. Он отвел глаза к близкой белой луне, драгоценно сиявшей над черным могучим деревом. Луна была женщиной, сияла в ночи своей ослепительной наготой, касалась темного дерева белыми молодыми стопами.

Он снова смотрел в окно. Она все так же стояла, чему-то улыбалась, должно быть тому, что он смотрит на нее. Она позволяла смотреть, показывала ему себя в оранжевом квадрате окна, как в золотистой раме. Она была картиной, выставленной перед ним в этой азиатской жаркой ночи, нарисованной бог весть каким художником для него одного. И он смотрел, понимая, что это чудо. Она, нарисованная на картине, показывала себя ему, единственному зрителю, способному оценить ее волшебную красоту.

Она наклонилась, протянула руку к медному чану, ухватила плавающий ковшик. Зачерпнула воды и медленно вылила на себя – на лицо, на шею, на плечи. Вода лизнула ее своим блеском, скатилась сквозь ложбинку груди, омыла живот с темной впадиной пупка, бедра с лобком, выпуклые колени. И ему вдруг захотелось стать водой, от которой заблестели ее смуглые плечи, бедра, сжатые колени.

Она черпала ковшиком воду, сжимая смуглыми пальцами ручку ковша, плескала на себя, омывала грудь, поднимала, как птица, ногу, стараясь сохранить равновесие. И ему захотелось стать ковшиком в ее руке, изливать на нее прозрачную влагу, освежать этой влагой белевшую, незагорелую грудь с круглыми темными овалами и влажными розовыми сосками. Это не было вожделение. Это было желание стать воздухом, в котором она двигалась, водой, касавшейся ее тела, светом, от которого блестела на ней вода, изразцом, на который опирается ее стопа.

Изразцы казались перламутровыми. С распущенными волосами она стояла на морской перламутровой раковине, среди мерцающих вод, и тот, кто ее сотворил из света, воды и воздуха, восхищался своим творением. Хотел поделиться восхищением с другим. И этим другим был он, Белосельцев.