Как я была принцессой - Жаклин Паскарль

Всю ночь я слышала, как несчастный ребенок заходится криком в соседней палате, пока сестры безуспешно пытаются чайной ложкой влить ей в рот немного молока. Девочка могла умереть от голода, и утром я, улучив момент, поговорила наедине с ее матерью.

В ответ на мои участливые расспросы она рассказала, что это их первый ребенок и что они с мужем отдали все свои накопления за возможность родить в частной клинике, потому что процент материнской и детской смертности в Центральной больнице в Тренгану был удручающе высок. Мы немного поболтали о наших детях и о том, как прошли роды, а потом я рассказала ей, что расщепленное нёбо – это дефект, который нетрудно вылечить, и в таких странах, как Англия, Австралия и Соединенные Штаты, эти операции делают давно и вполне успешно. Я даже пообещала, что оплачу ей с дочкой поездку в Куала-Лумпур и лечение. Однако такой рациональный западный подход не нашел у нее отклика. Она посмотрела на меня почти с жалостью и, пожав плечами, произнесла: «Насыб Тухан». Эта женщина искренне верила, что ее ребенок родился больным по воле Аллаха. Если Аллах захотел, чтобы у девочки было расщепленное нёбо, простые смертные не должны препятствовать его воле, терпеливо, как неразумному ребенку, объяснила она мне.

Сколько я ни спорила и ни уговаривала, ее решение осталось неизменным. Я пыталась доказать женщине, что, раз Аллах дал людям мозги и способность мыслить, а врачей научил делать новые операции и совершенствовать свое искусство, значит, он предполагал, что люди станут всем этим пользоваться. Я цитировала Коран и объясняла, что он не запрещает отскочить в сторону от надвигающегося на нас автобуса, но несчастная женщина смотрела на меня с таким ужасом, словно я богохульствовала или предлагала ей вступить в лигу сатанистов. Мои рассуждения пугали ее, и в то же время она словно жалела меня за неумение смиряться с тем, что казалось ей неизбежным. Наш разговор прервался, когда за женщиной приехал ее муж. В окно я наблюдала, как она забирается на мотороллер, одной рукой обхватив мужа за пояс, а другой прижимая к себе девочку. Вскоре они свернули за угол, и я потеряла их из виду. Мне хотелось кричать, кричать и кричать до тех пор, пока население Тренгану не стряхнет свою вялую апатию и не поймет, что на дворе уже двадцатый век. В истории этой крошечной девочки для меня воплотилось все, что мешало мне стать своей в Малайзии – в стране, где человеческая жизнь стоит так дешево, что за нее не стоит бороться. Через несколько дней я узнала, что малышка умерла.

Иностранцы, приезжающие в Малайзию, ничего не знают о том, как на самом деле живут здесь люди. Статус туристов окружает их словно защитным пузырем. Они радуются солнцу, пляжам и морю, наслаждаются экзотической едой, восхищаются гостеприимством и радушием хозяев и богатством культуры. Они даже и представить себе не могут, как не похожа жизнь ненадолго приехавшего сюда почетного гостя или зарубежного делового партнера на жизнь малазийской женщины-мусульманки.

До переезда в Малайзию я тоже не подозревала о существовании такой разницы. Превращение из Жаклин в Ясмин оказалось внезапным и очень болезненным. Оно парализовало мою волю, лишило меня достоинства и самоуважения. А Бахрин с каждым месяцем и годом нашей совместной жизни предъявлял ко мне все больше и больше требований, и они становились все жестче, а я должна была выполнять их все покорнее и безропотнее. Он стремился контролировать все: мою одежду, мою походку, мои мысли. То, что когда-то было моей индивидуальностью, я теперь прятала в самом дальнем уголке сердца и выпускала наружу, только когда оставалась наедине с Аддином. С ним я позволяла себе смеяться, петь, давать волю чувствам и быть самой собой. И чем дольше мы были женаты, тем меньше мой муж уважал и любил меня.

Помимо своей воли я постоянно раздражала его. Мне по-прежнему плохо давалась организация всяких обязательных церемоний и ритуалов, главным образом потому, что никто и никогда не дал себе труда научить меня, как это делается. Я, например, понятия не имела, как надо устраивать регулярные поминки по усопшему султану, деду Бахрина, необходимые для упокоения его души. Никто не рассказал мне, как договариваться с имамами, как составлять меню для таких церемоний, как выбирать коз, которых потом надо было резать, и кому раздавать их мясо в виде милостыни. Бахрин зачастую предупреждал меня о подобных событиях всего за пару дней и очень сердился, когда я пугалась и бежала за советом и помощью к Мак. В такие минуты я чувствовала, что падаю в его глазах совсем низко и, наверное, кажусь ему полной идиоткой.

Необходимость присутствовать на официальных церемониях вроде открытия новой школы или какой-нибудь благотворительной акции уже не требовала от меня такого напряжения, как раньше. На них я всегда могла спрятаться за безупречно подобранными туфлями, сумочкой и украшениями, за идеальной прической и макияжем. Часто в таких случаях мне приходилось сопровождать Эндах, и она всегда подавала мне знаки движением глаз или легким наклоном головы. Но, несмотря на ее помощь, все эти публичные мероприятия или большие семейные сборища оставались для меня настоящей пыткой, и я постоянно неловко съеживалась под прицелом множества глаз. И все-таки на них я чувствовала себя лучше, чем под придирчивым и презрительным взглядом моего мужа.

После рождения Аддина заметно изменилась и интимная сторона нашей жизни. Секс никогда не играл особенно важной роли в наших отношениях с мужем и случался не чаще одного раза в неделю. Но теперь характер нашей физической близости стал совершенно иным: в Бахрине проснулись какая-то иезуитская жестокость и стремление унизить меня. Я начала бояться этого супружеского секса, который теперь больше походил на изнасилование. Бахрин наваливался на меня всей тяжестью и использовал так, словно я была бессловесной резиновой куклой. При этом он осыпал меня издевками и ругательствами и мог ударить, если я осмеливалась хоть немного пошевелиться или подать голос. В таких случаях он зло шипел мне в ухо, что так поступают только белые проститутки и что я – его жена, а не грязная шлюха и должна вести себя пристойно. Когда все кончалось – а обычно это происходило довольно быстро, – он скатывался с меня и сразу же шел в душ, чтобы вымыться с головы до ног. Иногда он заставлял мыться и меня, напоминая, сколько очков парлара я за это получу; а иногда я оставалась в постели, сворачивалась комочком и плакала, слушая, как шумит в ванной вода.

Но еще хуже мне приходилось, когда Бахрин сердился на меня за какую-нибудь большую или малую погрешность или непослушание. Наказывая меня, он обычно накручивал на руку мои длинные волосы и таким образом лишал меня всякой возможности сопротивляться. Впрочем, это было совершенно излишним: к тому времени я уже так боялась мужа, что не осмелилась бы защитить себя, даже если бы могла.

Самым ужасным было то, что все это происходило на глазах у Аддина, кроватка которого стояла в нашей спальне, потому что я все еще кормила его грудью. Однажды Бахрин страшно разозлился на меня за то, что я забыла выключить электрический водонагреватель. Он орал, что я разгильдяйка и бесполезная белая шлюха, несколько раз ударил меня по лицу, смахнул с туалетного столика всю мою косметику и пинком подбросил в воздух корзину с детскими игрушками. Аддин проснулся и заплакал от страха. Он пытался встать на ноги, цепляясь за прутья кроватки, а Бахрин не разрешал мне подойти к нему, чтобы успокоить. Он рявкнул на ребенка, приказывая ему замолчать, а потом уже привычным жестом намотал на руку мои волосы и заявил, что сейчас раз и навсегда отучит меня транжирить деньги мужа. Он сорвал с меня ночную рубашку, несколько раз ударил головой о стену, а потом развернул спиной к себе и прижал лицом к стене так, что я едва не сломала нос. «Вспомни об этом, когда еще раз забудешь что-нибудь выключить», – прошипел он прямо мне в ухо, а потом одним движением вошел в меня через анальное отверстие и начал насиловать. Мне казалось, что меня насквозь пронзает стальной штырь. Я кричала от боли и умоляла его остановиться, но он не обращал никакого внимания ни на мои мольбы, ни на отчаянный плач перепуганного сына. В этот момент я ненавидела Бахрина так сильно, что, наверное, могла бы убить его.