Падение Элизабет Франкенштейн - Кирстен Уайт

Темные синяки кольцом охватывали его шею, а на лице застыло безмятежное выражение.

Я упала на колени рядом с Эрнестом. Он привалился ко мне; из его горла вырывались животные всхлипы. Я не могла плакать, не могла пошевелиться – я могла только смотреть на маленького Уильяма. Он спал, и ему уже не суждено было проснуться.

Я не знаю, как меня оттащили от Уильяма и доставили домой. Оказавшись в своей комнате – ибо смертью всегда занимались мужчины, – я осталась наедине со своим отупляющим горем. Эрнест, который в свои одиннадцать вдруг резко повзрослел, и судья Франкенштейн вместе с местными жителями ушли прочесывать лес в поисках убийцы Уильяма.

Кто мог так поступить? Почему?

Или убийца нашел Уильяма после того, как тот вернулся на поляну, и прежде, чем мы его нашли, и убил его там…

Или, что куда хуже, если в аду бывают сравнительные степени…

Кто-то задушил его, а потом перенес тело на покрывало, чтобы мы его нашли.

Перед глазами у меня до сих пор стояли чернильные синяки на его шее – свидетельство того, что он покинул этот мир. «Конец», – отпечатали пальцы на его нежной коже. Но почему? Зачем убивать ребенка? На поляне были мы с судьей Франкенштейном, сонные и уязвимые. Почему Уильям?

Моя рука скользнула к горлу, и ужас острыми когтями впился мне в душу.

Медальон.

На малыше был золотой медальон, который я дала ему в эгоистичной надежде его отвлечь.

Я могла бы усомниться, что ради такой вещицы кто-то решится на убийство ребенка, но это было бы лукавством. Моя опекунша с озера Комо не задумываясь убила бы меня, если бы это принесло ей выгоду. Нет, я не сомневалась. Где-то в лесу прятался такой же бездушный убийца, для которого жизнь по сравнению с золотом не стоила ничего.

К горлу подступила желчь. Я знала такого человека. Я проткнула ему руку булавкой.

Воспоминания о всех моментах после нашего возвращения, когда мне казалось, что за мной наблюдают, нахлынули на меня, и я, выбежав из гостиной, кинулась к амбару. На страже под проливным дождем стояли двое мокрых до нитки мужчин. Они попытались меня не впустить, но я оттолкнула их и влетела внутрь.

Судья Франкенштейн повернулся, а с ним констебль и несколько мужчин, которых я видела впервые. Они зашевелились, загораживая от меня аккуратно помещенное на пол тело Уильяма. Как будто я его не видела. Как будто я когда-нибудь смогу забыть это зрелище.

– Это я его убила! – выкрикнула я, и вина мельничным жерновом сдавила мне шею. Дитя, которому я никогда не уделяла должного внимания, хотя забота о нем была возложена на меня его умирающей матерью, – было бы лучше, если бы он никогда меня не встречал.

– Что ты такое говоришь, Элизабет? – Судья Франкенштейн схватил меня за плечи и потряс. – Ты все время была со мной.

Мне хотелось ударить его по щеке.

– Медальон! На Уильяме был медальон. Золотой медальон с портретом его матери. Это я дала его Уильяму. Это моя вина.

Мужчины развернулись и со всей возможной деликатностью обыскали крошечное тело.

– Медальона здесь нет, – сказал один.

Констебль мрачно кивнул.

– Я распоряжусь, чтобы его поискали там, где нашли тело. Нужно убедиться, что он не свалился в траву. Мы предупредим местных торговцев – пусть сообщат, если кто-то захочет продать нечто подобное.

Судья Франкенштейн вывел меня из амбара и проводил обратно в дом.

– Не вини себя, – сказал он глухо и слабо.

– Но это моя вина.

Я не боялась ему возражать. Я не могла рассказать ему всю правду, хотя думала, что под тяжестью вины вот-вот провалюсь в сырую землю. Я не сомневалась, что Уильяма убил дьявол из мертвецкой. Он каким-то образом выследил меня. Ведомый алчностью или жаждой мести, он убил невинное дитя и забрал себе золотой трофей.

Но я не могла об этом рассказать! Я была обречена на чудовищное молчание! Если бы я описала им убийцу, мне пришлось бы объяснить, почему я подумала на этого человека. Судья Франкенштейн не знал о моей поездке в Ингольштадт. Но я бы призналась, будь это единственная беда, которую я тем самым навлеку.

Я беспокоилась за Виктора. Каждую секунду. Ведь если я выведу их на этого негодяя, сторожа мертвецкой, они выяснят, почему я с ним встречалась. Они узнают о его делах с Виктором. О безумии Виктора станет известно. Его великолепное будущее будет безжалостно растоптано, как жизнь юного Уильяма. А если его отправят в лечебницу, моему будущему тоже настанет конец.

Мне оставалось только молиться, что они найдут убийцу и казнят его до того, как он успеет что-то рассказать.

Мои размышления прервал судья Франкенштейн: – Это не ты убила моего сына.

– С тем же успехом я могла повесить ему на шею мишень. Вы ведь знаете, что делает с людьми жадность.

Он вздохнул и опустил голову. Я никогда не считала его старым, но годы внезапно обрушились на него и теперь выдавали себя в каждом его движении, как будто за эту ночь он разом постарел на двадцать лет. Он проводил меня в мою комнату и похлопал по руке.

– Я напишу Виктору. Тебе нет нужды пересказывать ему весь этот ужас. Переоденься в сухое и постарайся поспать.

Он зашаркал прочь. Затем попытался тихо закрыть дверь моей комнаты, но она со скрипом приоткрылась снова. Дерево со стоном заелозило по раме, пока наконец дверь не закрылась.

И тут я поняла, что мое наказание только начинается. Потому что я еще не рассказала Жюстине, что ее Уильяма – ее драгоценного подопечного, которого она любила больше, чем родная мать, – больше нет. Мысль об этом была невыносима, но представлять, как она мирно спит, пока ее Уильяма уносят из дома, было еще хуже. Она должна была знать.

Задыхаясь, я дошла до крыла, где жила прислуга. Я остановилась у комнаты Жюстины и постучала; ответа не было. Я открыла дверь и увидела, что кровать убрана, а покрывало не смято. Но на улице уже стемнело и шел дождь. Где же она?

Как ни эгоистично это было с моей стороны, но я почувствовала облегчение. Я сделала, что могла: попыталась поступить правильно. У нее будет эта последняя мирная ночь, последняя счастливая ночь. Я побрела в другое крыло и, вместо того чтобы вернуться к себе, шмыгнула в комнату Виктора. Я свернулась на его кровати, и погрузилась в долгожданный сон, свободный от ужасов яви.

Я лежала, не в силах пошевелиться. Один глаз, прижатый к земле, был закрыт. Другой дико вращался, но видно мне было лишь кусок неба, проглядывающий между ярко-красных листьев. Я издала странный, высокий, скулящий крик без слов. Я не могла говорить, не могла пошевелиться, не видела ничего, кроме безразличного неба и умирающих листьев.