Грань - Михаил Щукин

– А ты все-таки дурной, Берестов. Гад буду – дурной. Я за тридцать лет первый раз такого фрайера вижу.

– За сколько? – ошарашенно спросил Степан. – Сколько, сколько тебе лет? Тридцать?

– Ну, – отозвался Шнырь. – Тридцать один завтра стукнет. А ты побереги головенку, свернет Пережогин…

На прощание Шнырь еще раз тренькнул звонком, прислушался и медленно побрел прочь, подергивая плечами под новой фуфайкой, поворачивая голову то вправо, то влево и заглядывая в теплые окна чужих домов. Улица была пуста, и Шнырь брел по ней один, чернея на белом невысокой фигуркой, как ворона на глухом зимнем поле. Уходя все дальше, уменьшался в размерах, словно истаивал, а за околицей, свернув к поселку трассовиков, скрылся в пространстве, оставив после себя все еще звенящий в ушах металлический голос велосипедного звонка.

«Тридцать лет…» – тупо про себя повторил Степан, пытаясь разглядеть за околицей черную точку. Но там все было белым и неподвижным, и небо беззвучно припадало к земле, смыкаясь с ней в неяркую, синеватую дымку.

– Пойдем, – вздрогнул от Лизиного голоса, торопливо подхватил велосипед, и тут, как бы прокручиваясь во второй раз, до него полностью дошла новость, услышанная от Шныря: завтра Пережогин снова летит на охоту, нарушая свое обычное расписание – раньше он прилетал раз в месяц, не чаще. И Коптюгин извинился, и он, Степан, дома, и никто в целой округе не сможет помешать. Лиза о чем-то спрашивала, не слыша ее, он невпопад отвечал и спотыкался на ровной дороге. Значит, Пережогина не достать? Ручонки коротковаты? У кого коротковаты? У него, Степана? А если их будет много, сильных и жилистых рук? Он видел, как они вчера сжимались в тугие кулаки и увесисто грохали по столу. Ведь уверился он вчера, что не останется без помощи. Значит…

Дома, выждав минуту, когда на кухне никого не было, он схватил в охапку полушубок и шапку, выскочил и, одеваясь уже на улице, бегом припустил к Алексею Селиванову. Ни о чем не думал, лишь одно желание билось и упруго вздрагивало в нем, наполняя живой и горячей кровью, – остановить Пережогина, заступить ему дорогу.

Вот и знакомый дом, тесовые ворота, палисадник, заваленный снегом, широко расчищенная дорожка до самого крыльца. Через ступеньки Степан сиганул одним махом. В доме все было прибрано, чисто, в горнице празднично светились новенькие половики, и ничего не напоминало о вчерашней гулянке. Хозяин, накрыв лицо развернутой газетой, лежал на диване, похрапывал, и газетный лист шевелился. Спросонья долго не мог сообразить – чего от него добиваются?

– Погоди, умоюсь.

Вернулся из кухни, отфыркиваясь в полотенце, и присел рядом на диване. Мокрые волосы распрямились, потеряли свою упругость и уже не соскальзывали на лоб, а Алексей не отмахивал их назад растопыренной пятерней, угрюмо и потерянно горбился, безвольно бросив на острые колени широкие кисти рук с крупно выпирающими венами. Сильные, покатые плечи, швы рубахи вот-вот готовы были на них разъехаться, обвисли, словно под тяжким грузом, и глаза смотрели не по-вчерашнему, а обычно – тоскливо. Они не вздрогнули и не засветились во время рассказа Степана о встрече со Шнырем и об услышанной новости. Алексей будто лом проглотил – безучастный, оглохший, он даже не шевелился. Степановы слова, рвущиеся от злости и нетерпения, застревали, как в вате, и дальше проникнуть не могли.

– Ты еще спишь или проснулся? – не выдержал Степан и тряхнул его за плечо. – Понимаешь, о чем толкую?!

Алексей по-бычьи угнул голову, опуская ее так, чтобы не глядеть на Степана, и глухо буркнул:

– Все я понимаю. Только ты меня не агитируй, я с Пережогиным связываться не буду.

Час от часу не легче! Что угодно собирался услышать Степан, когда без ума бежал сюда по улице, но только не эти слова, произнесенные глухим и усталым голосом.

– А вчера? Ты же вчера говорил?!

Алексей еще сильнее угнул голову, и стало видно, как заалело у него, просвечивая, правое ухо.

– То вчера, а то сегодня…

– Да что случилось?! По пьянке наболтал?!

– Ну, по пьянке, если хочешь, брякнул, не подумал.

– Дешевки, ну, дешевки!

Степан рывком вскочил с дивана, и пружины, освободившись от его тяжести, длинно и противно пискнули. Алексей сморщился, как от кислятины, тоже вскочил, догнал Степана уже у порога, лапнул за полушубок и развернул к себе лицом.

– Коптюгин седни приходил. Он все знает. А у меня баба хворая, ребятишек надо на ноги ставить! Мне еще жить здесь! Понимаешь?! И все откажутся! Лучше не ходи и не мути воду.

– Убери руку, – тихо попросил Степан, дернулся и вышел на улицу.

В первый раз за все время житья в Шарихе ему не хотелось возвращаться домой. Уйти бы за околицу и раствориться, исчезнуть в белом пространстве, как недавно растворилась и исчезла фигурка Шныря. Здравый голос подсказывал, что надо найти союзников, ведь должны же они быть в Шарихе, но душа, до предела заполненная обидой и злостью, здравого голоса не слушала. Она корежилась, как на огне, и безмолвно кричала. На крик никто не отозвался.

Заканчивалась вторая половина охотничьего сезона. Дни катились в обычной и тяжелой работе, нанизывались один на другой, схожие, как близнецы. Пережогин о себе не напоминал. Коптюгин, выходя на связь, говорил только по делу. Но спокойствию этому Степан не верил, а когда вышел по весне из тайги, то сразу же убедился: в покое его не оставили.

Сначала вызвали в милицию. Он поехал туда, не чуя за собой никаких грехов. Карабин, как и договорились, сразу же сдал Фомину, тот расщепил топором приклад, обухом, благо силенка есть, изогнул ствол, сложил все в мешок и велел утопить в реке.

– Не видел и не знаю. Понял? А дальше сам отбрехивайся.

И отвел глаза в сторону.

В райотделе разговаривал со Степаном молодой, щеголеватый капитан с узенькими, словно наклеенными усиками. До самых краев, как стакан с водой, капитан был переполнен собственной значительностью. Разговаривал так, словно делал снисхождение, отрывая себя от иных, более важных дел.

– Давай, Берестов, не финти и выкладывай все, как есть.

Придвинул к себе лист бумаги и приготовился записывать. Степан молчал. Он сразу догадался, что капитан берет его на пушку, ведь не дурак же, понимает, что на этом месте должен сидеть Пережогин. «Ну уж нет, – думал Степан. – Хрена с маком. Пуганые». И продолжал молчать.

– Ты, парень, резину не тяни, – капитан нетерпеливо постучал ручкой по столу. – Учти, здесь не такие орлы сидели.

– Ясно дело, Пережогин сидел.

– Ну и что из этого следует?

– Хватит тюльку гнать. Как вы тут столковались – не знаю… Но остальное… Попросили шебутного мужичка на место поставить, припугнуть, чтобы не прыгал. Погрозить пальчиком – дело заведем. Мужичок со страху описается и не сообразит, что вся эта хреновина с карабином – на постном масле…