Перед изгнанием. 1887-1919 - Феликс Феликсович Юсупов

в Англии и о своей сестре принцессе Виктории. Я остерегся говорить о беспокойстве ее сестры по поводу влияния Распутина. Вскоре я вместе с родителями поехал в Москву и возобновил посещения туберкулезной больницы. Многих из прежних больных не было, но персонал остался прежним, и я был счастлив вновь оказаться среди них. Я часто видел великую княгиню Елизавету и имел с ней долгие беседы.

Лето я провел в Архангельском, где вновь увидел купленных в Англии животных.

Отец, очень довольный моими приобретениями, попросил меня выписать второго быка и еще трех коров. Я отправил следующую телеграмму, дающую представление о моих успехах в английском: «Please send me one man cow and three Jersey women» (Просьба прислать мужчину-корову и трех женщин Джерси). Просьба была точно понята и выполнена, как показало прибытие животных, но один веселый журналист завладел текстом моей телеграммы и опубликовал ее в английских журналах. Я стал посмешищем своих лондонских друзей.

Мы провели, как всегда, осень в Крыму. Время текло быстро. Я работал над своим английским и мысленно уже был в Оксфорде.

* * *

В конце этого, 1909 года, я впервые встретил Распутина. Мы вернулись в Петербург, где я должен был провести Рождественские праздники с родителями перед отъездом в Англию. Я давно был знаком с семьей Г., и особенно связан с их младшей дочерью, ставшей ревностной поклонницей «старца»[124]. Эта девушка была слишком чиста, чтобы понимать низость «святого человека», и слишком наивна, чтобы здраво судить о его поступках и их мотивах. «Это, – говорила она, – существо редкой духовной силы, посланное в мир, чтобы очистить и вылечить души и руководить нашими помыслами и поступками». Этот дифирамб не поколебал моего скептицизма, поскольку, хотя я не имел никаких конкретных сведений о Распутине, все же какое-то неясное предчувствие делало его подозрительным мне. Тем не менее, энтузиазм мадемуазель Г. возбудил мое любопытство, и я подробно расспрашивал ее о том, кем она так восхищалась. По ее словам, это был посланник неба, новый апостол; человеческие слабости не были властны над ним, пороки были ему неизвестны, и его жизнь была аскезой и молитвой. Эти слова породили во мне желание узнать человека, столь необыкновенного, и я согласился прийти к Г. через несколько дней, чтобы встретить там знаменитого «старца».

Дом Г. находился на Зимней Канавке. Когда я вошел в салон, мать и дочь сидели за чайным столом с торжественным видом людей, ожидавших прибытия чудотворной иконы, которая призовет на дом благословение Божие. Вскоре дверь из коридора открылась, и Распутин вошел семенящими шагами. Он подошел ко мне и сказал: «Здравствуй, милый», и попытался меня обнять. Я инстинктивно отклонился. Он язвительно улыбнулся. Подойдя к мадемуазель Г., а затем к ее матери, он без церемоний прижал их к сердцу и обнял с видом нежным и покровительственным. С самого начала что-то в нем мне не понравилось, даже оттолкнуло. Он был среднего роста, мускулистый, почти худой. Его руки были непропорциональной длины. У корней всклокоченных волос можно было заметить рубец, как я позже узнал, след раны, полученной во время его сибирских похождений. На вид ему было лет сорок. Одетый в поддевку, широкие штаны и обутый в большие сапоги, он выглядел простым крестьянином. Его лицо, обрамленное косматой бородой, было грубым: тяжелые черты, длинный нос, маленькие прозрачные серые глазки с блуждающим взглядом, которые смотрели из-под густых бровей. Его странные манеры поражали. Хотя он сам был подчеркнуто развязен, чувствовалось какое-то стеснение, даже недоверчивость; можно сказать, что он непрестанно опасается собеседника.

Распутин посидел несколько минут, потом принялся мерить комнату мелкими поспешными шагами, бормоча бессвязные фразы. У него был глухой голос и неясное произношение. Мы молча пили чай, следя за ним. Мадемуазель Г. с восторженным вниманием, а я с живым любопытством.

Затем он сел возле меня и уставил на меня пристальный взгляд. Между нами начался разговор. Он говорил бегло, тоном проповедника, наставляемого Богом, цитируя вкривь и вкось Евангельские тексты, смысл которых он часто переиначивал, что вносило путаницу в его речь.

Пока он говорил, я внимательно изучал его черты. В этом крестьянском, мужицком лице действительно было что-то необыкновенное. Он вовсе не выглядел святым человеком, скорее злобным и похотливым сатиром. Я особенно был поражен страшным выражением его глаз, очень маленьких, очень близко посаженных и так глубоко сидящих в глазницах, что на расстоянии их даже не было заметно. Иногда трудно было даже вблизи рассмотреть, открыты они или закрыты, и казалось, что Распутин скорее прокалывает иглами, чем смотрит на тебя. Его взгляд был проницательным и тяжелым одновременно. Его слащавая улыбка поражала почти так же, как и ужасный взгляд. Кое-что просвечивало сквозь добродетельную маску; он казался злым, коварным и чувственным. Мадемуазель Г. и ее мать не сводили с него глаз и не упускали ни одного его слова.

Через минуту Распутин поднялся и, окинув нас лицемерно-нежным взглядом, сказал мне, указывая на мадемуазель Г.: «Какого верного друга ты в ней имеешь! Ты должен ее слушать, она будет твоей духовной женой. Да… Она очень хорошо говорила о тебе, и я сам вижу теперь, что вы оба хороши, подходите друг другу. А ты, милый, ты далеко пойдешь! Очень далеко!»

С этими словами он вышел. Я тоже уехал, весь под впечатлением, произведенным на меня этим странным человеком.

Я увидел мадемуазель Г. несколько дней спустя. Она сказала, что я очень понравился Распутину и что он желает вновь видеть меня.

Спустя немного времени я выехал в Англию, где меня ждала новая жизнь.

* * *

После тяжелого плавания я прибыл в Лондон. Управляющий отелем «Карлтон», не забывший переполох с пернатыми, поглядывал на меня недоброжелательно. Я приехал в Оксфорд поздним утром, и первым, кого я встретил в колледже, был Эрик Гамильтон. Он проводил меня до моей комнаты и сказал, что зайдет за мной к завтраку в большой столовой, где я увижу всех товарищей. Перед завтраком лакей принес мою студенческую форму: черную и маленькую квадратную шапочку с длинной подвеской сбоку. Форма мне шла, но завтрак был отвратителен. Впрочем, у меня в голове было множество других забот. Я сделал из маленькой комнатки спальню. Иконы висели в углу, над кроватью, вместе с лампадой, напоминая о России. Большая комната стала гостиной. Я расставил книги на этажерках, безделушки и фотографии на столах, взял напрокат пианино, купил цветов, и в результате в этих комнатах, холодных и безликих, образовался интимный и приятный уголок. В тот же вечер «клуб»