Принц инкогнито - Антон Понизовский

Через четыре часа открылась набережная Мессины. В глубине города поднимались дымы. При наблюдении с моря нельзя было определить меру бедствия. Почти все фасады остались целы, лишь посередине набережной виднелась щербина, как выбитый зуб. В бинокль кое-где можно было заметить почерневшую стену, сорванную крышу или зияющую дыру вместо окна.

На волнах колыхались перевёрнутые разбитые лодки, ящики, бочки, какая-то пакля, корабль шёл самым малым ходом, раздвигая и подминая обломки.

Обычно, когда корабль приближался к большому городу, с берега доносилось множество звуков: свистки, крики лодочников, звонки, рокот порта, шум жизни. Мессина встречала нас тишиной. Кучки людей странно жались у берега.

Когда мы высадились, разбились на группы и двинулись в город, то обнаружили: даже у тех домов, которые с набережной казались целыми, сохранились только фасады и внешние стены, внутри же полы и потолки провалились насквозь, — а в глубине не осталось буквально ни одного невредимого дома: улицы были загромождены и засыпаны горами мусора, кирпичей, балок, сломанных и расщеплённых стропил… Эта картина — в каком-то роде даже величественная — поражала своей неподвижностью. Море развалин застыло почти как на фотографии — только ветер трепал какие-то рваные лоскуты и кое-где руины дымились…

Мы обмерли, когда под ногами дрогнуло и утробно загрохотало, будто далеко в недрах поехала гружённая валунами подвода. Послышался шорох, песок посыпался, как из мешка, с шумом упал большой кусок штукатурки. Какой-то бродяга, придерживая свои лохмотья, заковылял прочь.

Ясно было, что нужно откапывать погребённых, — иначе зачем эти лопаты, кирки и топоры? — но мы не имели понятия, где начинать. Поскальзываясь на мокрых осколках, к нам подступила женщина в платке, босая, с расцарапанными в кровь ногами и, хватая мичмана и матросов за рукава, принялась о чём-то нас умолять. Видно, обрадовавшись, что появилась определённая цель, мичман последовал за сицилианкой. Вцепившись в балку, косо торчавшую из-под земли, женщина стала показывать, что копать нужно здесь. Мы принялись что было мочи заступами разбивать и крошить кирпичи, отваливать мусор лопатами. Через пятнадцать или двадцать минут обозначился угол железной кровати. Больше не решаясь орудовать кирками и лопатами, мы начали пальцами отковыривать камни. Из-под крошева показались голубовато-серые одеревеневшие ноги. Разобрав остатки щебёнки, увидели, что под мёртвым мужчиной лежит полутора- или двухгодовалый младенец, тоже окоченелый. Женщина всё не отвязывалась от молодого мичмана и настаивала на чём-то. Единственное, что для неё могли сделать, — прикрыли тела обрывками простыни.

Как ни жестоко на первый сторонний взгляд прозвучит, ты очень правильно поступила, на время оставив меня одного. Теперь я могу подготовиться. Не отвлекаясь, не торопясь. Психиатрическая больница — вполне подходящее место. Здесь в целом спокойно. На окнах решётки, как дома. Питание регулярное. Было тяжеловато привыкнуть к запаху, но если уткнуться в подушку лицом, то внешние запахи чувствуются слабее. Не нужно переодеваться, не нужно вставать. В сохранных палатах строже: если в светлое время суток кто-то, по мнению Ирмы Ивановны или Дживана Грантовича, «залёживается» — поднимают насильно и выгоняют гулять в коридор. А у нас — спи хоть с утра до ночи, или стой в кровати на четвереньках, или лежи размышляй… Думаю, ты должна радоваться за меня.

Единственное, что всерьёз досаждает, — уколы. Бывает, после уколов целый день сплю, сны снятся какие-то ноздреватые, и просыпаюсь не полностью: в голове вата, и во всём теле словно бы онемение, тупость. Бывает и наоборот: кожа делается сухой и неприятно чувствительной, как при высокой температуре, очень сильное беспокойство, тревога — и нестерпимо тянет заговорить. Это всё от уколов. Таблетки пью, когда дежурит Ирма Ивановна. Дживан Грантович невнимателен или ленится проверять: мне удаётся оставить таблетку во рту, а потом незаметно выплюнуть в туалете. Или сначала спрячу в карман, а потом уже выброшу в унитаз. Но вот с уколами ничего не поделаешь: когда нет сил подниматься, Дживан Грантович колет меня прямо здесь. Знаешь, какая мысль меня беспокоит: если эти лекарства должны превращать сумасшедших в нормальных людей — вдруг они действуют и наоборот?..

Про физическое здоровье ничего хорошего доложить не могу. Измотала одышка: каждые пять шагов останавливаюсь, не могу раздышаться. Часто теряю сознание: здесь говорят «гипанул», «гиповать», от тебя я не слышал такого слова. Практически перестал ощущать ступни. Иногда ноги мертвеют по щиколотку, иногда до колена: как будто я погружаюсь в воду… нет, скорее даже не в воду, а в тянущую пустоту.

Я устал. Мне надоело таскать на себе эту рыхлую тушу, мне хочется её сбросить, вынырнуть из неё, чтобы внутри обнаружился лёгкий, отлично сложённый, гибкий и мускулистый…

Я упираюсь в подушку лбом и щекой, под веками смыкаются и разлепляются пятна, как на поверхности плавательного бассейна, а на границах сознания, одновременно в нескольких местах всплывают рельефные и цветные картины, — и вместо этого бесконечного мусора, вместо этой трухи, которая при малейшем давлении подаётся и расползается, — я чувствую, как тяжёлые, выпуклые, точно жидкое золото, капли сливаются в подлинную реальность, где вместо зевотного люминесцентного света — заветное солнце, а вместо разбавленного молока — сплошная ворсистая тьма; вместо пшённой или перловой каши — амонтильядо, вместо застиранных простыней и липкой ленты от мух — орден Золотого руна на муаровой ленте; вместо бессмысленного кругового движения — взлёты, прорывы, удары, падения в пропасти, в бездны и в недра, в Ородруин, в Марианскую впадину, с восьмиметрового «Цесаревича», с восьмикилометрового Эвереста, с восьмитысячекилометрового метеорита, — не эта труха, не эта дряблая вата, а настоящие катастрофы, глобальные, мы с тобой в эпицентре, мы знаем: Мессина — это отнюдь не стихийное бедствие, а очередное ужасное преступление наших врагов, взрыв сейсмического заряда, который ровно на полгода раньше, в июне 1908, прошёл испытания в тунгусской тайге…

Я ухожу от погони на катере. Меня преследует субмарина, ощетинившаяся пирокластическими торпедами. Стрелка дрожит на отметке кипения, котлы на пределе, с минуты на минуту лопнут, наш катер и вражеская подводная лодка несутся почти с одинаковой быстротой, но всё же мы постепенно увеличиваем разрыв…

Видя, что мы вот-вот проскользнём между Сциллой и Харибдой в Тирренское море, враги выпускают сейсмоторпеду. Семидесятимегатонный (в тротиловом эквиваленте) взрыв сотрясает Сицилию и Калабрию. Двести тысяч погибших!.. Нет, если честно, погибшие не вызывают сильных переживаний, они безымянны, — гораздо важнее то, что происходит со мной самим. Цунами выносит меня в Тирренское море, и я, оглушённый, израненный, борюсь с волнами: мне нужно проплыть пять, шесть, семь километров — впереди отвесные скалы, и море картинно выбрасывает столбы пены… Я должен спасти — не себя, в первую очередь не себя! — я должен спасти корону инков, четыреста лет назад добытую конкистадорами… Эта корона — на вид невзрачный шнурок с бахромой: красные шерстяные колбаски, точно с моего детского покрывала… Ты ведь помнишь, как я устроил поджог? Помнишь белый дым, запутавшийся в бахроме?..