Радуга и Вереск - Олег Ермаков

Николаус оглянулся. Половина лица высокого статного Войтеха и тело по пояс были освещены солнцем из бойницы, пряжка ремня на груди сияла.

— Как это говорится на латыни?.. Солнце светит для всех. Я не в ладу с этим папистским языком, — признался он.

— Sol lucet omnibus, — сказал Николаус. — Могу помочь тебе, пан Войтех, в этом. А ты обучи меня бряцать по струнам. Мне понравилось, как ты это делаешь.

— Добра, дамовіліся[90].

И по вечерам Войтех принялся обучать Вржосека игре на лютне, что оказалось делом непростым. Зажимать левой рукой четырнадцать струн весьма трудно. «Да здесь надобна рука фехтовальщика!» — изумленно вскричал Николаус. На что Александр презрительно рассмеялся и, взяв свою саблю, спустился во двор, откуда вскоре раздались его возгласы и звон скрещиваемых клинков — он посвящал этому искусству все свободное время. До прибытия к ним на жительство Вржосека он фехтовал с Савелием, но тому сподручнее было махать дубиной, за что панич его и костерил разбойником. А вот с пахоликом Николауса — гривастым угрюмым литвином Жибентяем — упражняться ему понравилось. Тот был неплохим мастером сей забавы. Дрался он всегда с непроницаемым лицом. Савелий Жибентяя сразу невзлюбил, Николаус слышал, как тот в сердцах ругал его «литовской корягой» — но так, чтобы слуха пахолика это прозвище не коснулось…

Войтех показывал, как зажимать струны и ударять по ним или ласково щипать их. Струны были парные, бычьи. Войтех сказал, что четырнадцать струн — это еще ничего, ведь есть лютни с двадцатью шестью струнами и даже более того!..

После нескольких уроков он заявил, что играть Николаус, пожалуй, научится. Если уже не научился. Сдается ему, что пан Николаус и до этого держал в руках лютню. И Николаус признался, что так и есть, в отрочестве ему приходилось постигать сию науку, да все уже позабыл. Ладно, продолжал Войтех, прощаю тебе эту хитрость, но уметь играть еще полдела. Ведь всем известно, что лютнист, играющий сорок лет, тридцать из них тратит на настройку инструмента, а десять… десять играет на расстроенной лютне! Он признался, что так и не постиг этого высочайшего искусства — точной настройки. Посему он старается не играть возле огня или на холоде — в таком случае холод и огонь сами начинают играть, да так, что быстро приводят инструмент в состояние негодное.

— Кто же настраивал эту лютню? — спросил Николаус.

— Племянница супруги пана Яна Куновского.

Николаус быстро взглянул на него.

— Я вижу, сие имя тебе известно? — спросил Войтех.

— Да не тот ли… — начал Николаус.

— Он самый. И племянница его жены отменная лютнистка.

— Хм, не думал, что в сем медвежьем крае вообще известна музыка, — признался Николаус.

— Sol lu… как там говорят паписты? Солнце светит…

— Sol lucet omnibus.

— …omnibus. Для всех.

— А знаешь ли ты ноты? — спросил Николаус.

Войтех тряхнул темной шевелюрой и прямо выпалил:

— Нет!.. Но панна Елена разумеет сию науку.

— То есть… — не понял Николаус, несмотря на «панну»[91].

— Панна Елена из семейства Куновских.

— Он здесь служит? — спросил Николаус.

— Да, староста и капитан Черниговский часто приезжает из своего поместья Волынтики над рекой Волынка в Черниговском княжестве, которое ему пожаловала Корона за сражения здесь и с нашими недругами шведами. Отец с ним дружен… — Войтех помедлил и снова прямо взглянул Николаусу в глаза. — Пан Куновский к учению Кальвина склонен.

Николаус улыбался, тер нос…

— Что, мой пан? — поинтересовался Войтех.

— Как будто я угодил прямо в будущую поэму пана Яна Куновского, ежели он сподобится сочинить таковую. Только надо обязательно попросить его упомянуть египетские казни сего града великолепного: понос, клопов и вши. С сих бед начиналась здесь моя служба.

Оба засмеялись.

По лестнице поднимались люди. Вскоре дверь распахнулась, и в горницу ввалились потные, распаленные фехтованием Александр и Жибентяй. Александр обернулся и подбодрил литвина:

— Проходи! Давай сюда. Уф!.. Сейчас Савелий принесет медовухи унять жажду.

Жибентяй исподлобья вопросительно вглядывался в лицо Николауса. Левая ладонь его была замотана окровавленной тряпкой. Николаус кивнул ему. И Жибентяй уже смелее вошел и сел.

— Сей ловкий пахолик! — воскликнул Александр. — Надо обязательно взять его на охоту. Из Долгомостья должны сообщить о медведе, тогда и отправимся. Любо тебе это?

Жибентяй огладил длинные желтоватые толстые усы и кивнул.

— Ну где там Савелий и наша медовуха?! — крикнул Александр.

Он встал и открыл оконце, гаркнул: «Савелий! Сонное брюхо!» Вскоре на лестнице послышались шаги. Скрип, кряхтение продолжались некоторое время… Савелий долго поднимался. Александр не вытерпел и, вскочив, распахнул дверь…

— Да где же эта черепаха?..

И тут вместо брадатого лица Савелия показалось одутловатое бледное лицо старухи, его мамки.

— Ерофеиха?! Да где же Савелий?

— Ён кудысьці пайшоў, мілы чалавек, па якім-то важнай справе[92].

— Кудысьці пайшоў… — передразнил Александр. — Кудысьці это же ён пайшоў?

— Пра тое ён мне не казаў, пан добры[93]. Не казаў, — отвечала старуха, отдуваясь.

— Адкуль жа табе вядома, што па справе? Ды яшчэ і важнаму?[94]

Старуха ставила горлач на стол, утирала лицо концом платка. Была она маленькой, с толстыми грудями под платьем и безрукавкой.

— А хто ж ведае, пан ласкавы, такі выгляд быў у яго, сардэчнага[95].

— Выгляд… Будет у него еще выгляд и не такой, когда взгреть велю на конюшне, — говорил Александр по-польски.

— Што пан добры кажа?[96]

— Ерофеиха! Да все ты понимаешь, не притворяйся.

— Ась, мой саколік? — Старуха смотрела сине, искательно.