Радуга и Вереск - Олег Ермаков

— Да хватит уже старухе допрос чинить, — буркнул Войтех. — Иди, Ерофеиха.

И старуха, сразу все уразумев, ушла с поклоном.

— Он не захотел тебя уважить, — сказал Александр, сорвавшись на дискант, закашлялся, добавил басовито: — Еще попомнит. Ладно! Охлади глотку, Жибентяй!

И они приникли к глиняным кружкам, жадно пили.

— Гляди, опять от ледяного перехватит глотку, — проворчал Войтех, — потечет из носа, кашлем донимать нас станешь.

— Ха!.. Тебя доймешь сквозь храп мужицкий! — крикнул Александр, сине сверкая глазами. — Трубишь, ровно Михаил Архангел. — Он обернулся к Жибентяю. — Тут у них целое музыкальное заведение, оркестр магнатский.

Жибентяй скупо улыбался, проводя рукой по желтоватым усам, вытирая медовую пену. О пораненной руке и разговору не было, обычное дело мелкие порезы и уколы, синяки в фехтовании. Хотя по правилам дрались тупым оружием, с заглушками на острие. Но Александр, по жаркой младости, любил фехтование почти взаправдашнее. Упражнялся с Жибентяем и Николаус. А лейтенант Войтех постоянно устраивал упражнения в стрельбе и фехтовании среди своих жолнеров.

Утром, после трапезы, и Александр, и Николаус выходили из дому к оседланным лошадям в полном боевом вооружении и облачении, Александр — в гусарском, тяжелом, то есть в железных наплечниках, нагрудной кирасе, шлеме с назальником — пластиной, что защищает нос, двумя пистолями в седельных кобурах, с зарядами в лядунке, кожаной сумке, с чеканом, боевым топориком, саблей в деревянных ножнах, обтянутых кожей, с венгерским эфесом. Довершала его вооружение длинная пика с бело-красными флажками. Николаус — в облачении товарища панцирной хоругви: легкой кольчуге, плоском шлеме с мисюркой — кольчужным напуском для защиты шеи, к которой прикреплен был волчий хвост, в железных наручниках, с саблей на поясе, сумкой с пулями и порохом, пистолем, луком с колчаном и турецким щитом из лозы.

Александр со своими гусарскими крыльями, прикрепленными к седлу сзади, посматривал на Николауса свысока, глаза его блестели, на скулах появлялся румянец. Он обещал Николаусу подарить хвост самого большого волка, вожака стаи, что рыщет по пустошам над Борисфеном в Долгомостском стане, — вот только дождаться зимы. Николаус не уступал молодому и ловкому синеглазому Плескачевскому, суля и ему свой трофей в подарок: перья беркута.

Так, зубоскаля, они разъезжались. Александр держал путь с Георгиевской горы вниз, к Королевским вратам в башне, а Николаус — вдоль оврага, мимо монастыря доминиканцев к противоположным вратам в башне Molohovskaya. Один разъезд уходил на запад, другой — на восток. На следующий день все менялось, гусары ехали аллюром на запад в сторону Короны, а товарищи панцирной хоругви отправлялись патрулировать дороги на восток — к шапке Мономаха, как называлась корона великих князей в Москве, и тогда Николаус подъезжал к Королевским вратам, ловя на себе непримиримый взгляд Божией Матери с Младенцем и все-таки бормоча молитву и осеняя себя быстрым знамением, и дальше отряд проезжал по мосту, дробно стуча копытами. Внизу неслышно струились зеленовато-бурые воды Борисфена. Каждый раз Николауса охватывал дух неизвестности, он ждал случая, чтобы снискать славу роду Вржосеков, все-таки пошатнувшуюся из-за отступничества отца. Вржосеки никогда не были торгашами. Девиз рода был прост: IN RE, что означало: НА ДЕЛЕ. И дело это было одно — война.

Ну а пока в замке и вокруг было мирно. Отцветали сады, по ночам в оврагах щелкали и рокотали, будто переворачивали в каких-то прозрачных зобах драгоценные камешки, соловьи. Александр после холодной медовухи — ее доставали из погреба во дворе, из бочек, переложенных слежавшимся снегом, там же хранили и мясо, рыбу, — захворал все-таки. Если бы он послушался предостережений пани Елены, то, возможно, и сразу поправился бы. Но он и дня не хотел пропустить и не выезжать «за шапкой Мономаха», как в шутку называли они патрулирование. И у него начался жар, кашель. Пан Григорий велел натопить мыльню. Но и после парилки и доброй чарки крепкой смоленской водки, а еще и липового меда с кипятком лучше ему не стало. Молодой Плескачевский задыхался. Тогда срочно отправили дворового мальчишку Миху за Петром-травником. И он вскоре явился.

Это был старик с небольшой округлой побуревшей бородой и такого же цвета толстыми усами, чем-то он был похож на бобра или еще какого-то зверя, подслеповатого, но вышагивающего с некоторой важностью. Одеяние его, длиннополое, темное, подпоясанное веревкой, походило на монашеское платье с капюшоном. С собой у него был холщовый мешочек. Пани Елена сама вышла к нему. Лицо ее было встревоженным, карие глаза светились. Старик ей поклонился, она тоже склонила голову и сразу снова воззрилась на этого Петра. Они вдруг заговорили по-московитски, как понял Николаус. Пани Елена скороговоркой объясняла что-то, Петр-травник кивал и иногда вставлял свои реплики, голос у него был нежданно басовит.

Потом Петр, откашлявшись, произнес:

— Ну, вядзі мяне, спадарыня, да хлопца.

И пани Елена повела его в покои в доме, куда Александру пришлось на время болезни переселиться. Остальные пошли следом, кроме Войтеха, который как раз заступал на дежурство по восточному участку стены со своими жолнерами. Еще издали стало слышно прерывистое дыхание. В покоях горели лучины. Слипшиеся волосы обрамляли красное лицо юноши, рубаха на нем была мокрой, по щекам и лбу катились капли пота, глаза казались огромными. Александр пребывал в бредовом состоянии как будто, но Петра вроде узнал и даже попытался улыбнуться, да лицо его только искривилось, а из горла донеслось сипение.

— Э, пан Аляксандр, брамы рана табе было зачыняць. Дай-ка гляну. Разіна рот-то, мілы[97].

Тут же по знаку пана Григория Савелий поднес свечу. Петр глянул в рот молодому Плескачевскому, взяв Савелия за руку и наводя свет в нужное место.

– Іш, надзьмуўшыся, роўна кураняты, толькі чырвоныя[98], — проговорил Петр и обернулся к пани Елене: — Вели, матушка, тогда уже и перо ихней наседки мне враз доставить.

Тут же это было исполнено, и в руках у Петра оказалось куриное перо. После этого ему дали глиняную миску, из мешочка он извлек бутылку из настоящего стекла, вылил ее содержимое в миску, и все сразу почуяли резкую и нестерпимую вонь. А Петр обмакнул перо в сию черную жидкость и снова велел Александру разинуть рот.

— Шырэй рознаму, як Левіяфан! Ну![99]

Савелий снова навис над больным и его лекарем, и Петр быстро сунул перо в рот Александру, крутанул там им, приговаривая:

— Цыпа-цыпа, кыш отсюдова!

И выдернул руку поспешно, потому что Александр чуть было не схватил его за пальцы, зубы так и лязгнули. Лицо больного исказилось, глаза полезли из орбит. Все даже отпрянули, словно опасаясь броска… Тело Александра сотряс утробный кашель. Он заревел буквально как бычок, пытаясь выплюнуть гадость, коею его попотчевал лекарь.