Обезьяны - Уилл Селф

— И почему нельзя хоть разок обойтись без этой сраной иерархии, черт ее побери, — а затем нажал кнопку видеоселектора и щелкнул пальцами, вызывая следующего пациента.

Но ближе к концу дня, когда бесконечный поток легких ипохондриков на время иссяк, Энтони Бом снова задумался о Саймоне Дайксе. И вопрос, который он себе задал, был такой: а не связан ли, случайно, Саймонов психоз с теми проклятыми клиническими испытаниями и не замешан ли здесь этот нахал с эксгибиционистскими наклонностями, известный в медицинской среде под обозначением Зак Буснер?

Не проползло и пары дней, а персонал отделения Гаф уже несколько раз ухал доктору Бому, прося о помощи. Тем временем палату успел навестить и Джордж Левинсон, причем дважды, а это, учитывая плотность его графика, представляло собой самое настоящее чудо. Сара приходила каждый день, по два-три раза. На третий день она привела с собой Тони Фиджиса, надеясь, что самцу, которого Саймон знал не так близко, удастся вступить с ним в контакт, в отличие от нее самой. Но все без толку. Кем бы ни был посетитель Саймона — его самкой, его агентом, его союзником, — реакция госпитализированного оставалась неизменной, т. е. у него снова съезжала крыша.

Саймон приходит в себя. Он в гнезде, в палате номер шесть, отделение Гаф. Открывая глаза, он видит стены, выкрашенные в сливочный цвет, столь характерный для больниц, — это его успокаивает. Кроме того, успокаивает гнездо — его функциональность, его скругленные деревянные края. Ничего такого, обо что шимпанзе в истерике мог бы пораниться. В палате всего одно окно, да и то под самым полотком, не доберешься и наружу не выглянешь — зарешечено. Но ничего страшного, — наоборот, это Саймона тоже успокаивает. Все говорит о том, что он не спит, что он в сознании. Художник внимательно разглядывает ткань простыни, ворс на сером больничном одеяле и понимает, что щупает реальные предметы. Теперь он разглядывает тыльную сторону своей ладони — вот тут уже нечто незнакомое. Нет сомнений — ладонь его, но кажется, будто она далеко, висит в воздухе да к тому же покрыта шерстью. Из-за двери доносится шум, Саймон поворачивается к ней — и на него изливается счастье, так его успокаивает солидный вид двери. Нормальная больничная дверь с глазком и окошком для подноса с едой. Саймон думает: подойду-ка я к глазку, глядишь, еще больше успокоюсь. Вступлю в переговоры с галлюцинацией, заставлю ее признать, что я — реальный, что я существую.

Он встает, вытягивается во весь рост и, немного шатаясь, идет к двери по покрытому линолеумом полу. Хлюп-хлюп-хлюп, хлюпают его потные ступни. Это так успокаивает. Ага, вот кто-то смотрит на него, кто-то… он видит этого кого-то, подходя к глазку… У этого кого-то звериная морда. Саймон падает на пол без сознания. В палату входит мед-самка, укладывает его обратно в гнездо, умелыми лапами находит под шерстью вену и вводит ему десять кубиков валиума.

Они приходят днем и ночью. Иногда появляются через несколько секунд после пробуждения, иногда — через несколько минут, в очень редких случаях — через несколько часов. Каждый раз, когда они приходят, все повторяется — их появление стирает в порошок всю уверенность в себе, которую, пусть малую, он успел обрести в результате пристальнейшего, скрупулезнейшего изучения окружающих предметов. Если они оставляют его в покое на долгое время, а затем тихонько, тайком, незаметно заглянут в глазок, проверяя, что он там в палате делает, то застают его за пристальным разглядыванием, например, метки прачечной на простыне или логотипа производителя — всего, что связывает предмет и место, где его произвели. Ибо наш художник подходит к своей мании весьма тщательно, уделяя внимание мельчайшим деталям. Бывает, его оставляют в покое на несколько часов; седативные лекарства растворяются в организме, и тогда он, находясь в сознании, понимает, что не бредит, что ужасы дня реальны, а органы чувств ему не изменяют. Но стоит им после этого открыть дверь в палату, как все повторяется: шок, гибель спокойствия. Они так быстро двигаются, так низко прижимаются к земле, так быстро бегут к нему, этакие туманные клубки шерсти и мускулов.

Судя по всему, они пытаются с ним общаться — это он уже понял. Судя по всему, они пытаются с ним общаться, как иначе объяснить выверенность их движений, их расчетливые прикосновения то тут, то там, осмысленность их рыков, воя и пыхтения. Плотность смысла в их движениях особенно высока, когда они хватают его — а это с неизбежностью происходит, потому что он с неизбежностью впадает в истерику, с неизбежностью начинает истошно вопить. Вопить, пока не почувствует укол. Вопить, пока сознание не вытечет тонкой струйкой из его головы и ее не заполнят сны.

Во сне вокруг него всегда много тел. Человеческих тел. Все эти тела — прекрасны. Ему почти что удается сформулировать во сне эту мысль. Отчего же они так прекрасны, так божественно прекрасны? Ведь если взглянуть в морду правде, окажется, что на самом деле ни черта они ни прекрасны, эти разрозненные воспоминания об отцовских жилистых икрах, украшенных виноградными гроздями варикозных вздутий, об отвислых материнских грудях с растянутыми овалами сосков, о хрупких сестриных бедрах, таких белых, таких тонких, о ее подошвах, таких розовых, таких сморщенных, таких новорожденных, которые она поднимала одну за другой, когда, осыпая его дождиками из песка, ползла к морю плескаться. Нет тут ничего прекрасного, если считать, что прекрасно лишь экстраординарное, но, быть может, красота как раз заключается в чем-то очень обыденном и повседневном, а я просто этого не понимал, не видел.

На третий день, после того как вышеописанная история повторилась в шестой или даже седьмой раз, Сара подошла к кабинету д-ра Боуэн. Она тихонько побарабанила по двери и заухала громче обычного, чтобы внушить психиатру, что внешний вид обманчив и она не из тех самок, которых можно не принимать в расчет.

— «ХуууухГрааа» можно пожестикулировать с вами недолго, доктор Боуэн «хууу»?

— «ХууухГрааа» конечно, конечно. — Врач положила на стол свою шариковую ручку. — Это ведь Сара, не так ли «хуууу»?

Сара открыла дверь, а Боуэн откатилась в кресле назад, внимательно разглядывая самку, ставшую в дверном проеме. Симпатичная обезьяна, подумала она, очень красивая, сама бы не отказалась ее пощупать, экая у нее седалищная мозоль, свисает, как гроздь бананов. Готова поспорить, за последние дни она поразвлекалась на славу.

— Да, это я. Я вот что хотела вам показать. Я знаю или, по крайней мере, надеюсь, что вы делаете все возможное, чтобы помочь Саймону… мистеру Дайксу…

— Пожалуйста, не сомневайтесь «уч-уч», все именно так и есть.

— Понимаете, дело в том, что… «хуууу» похоже, лучше ему не становится… и я подумала… «хууууу». — Сара одернула себя. Черт, самка, возьми себя в лапы, подумала она, разглядывая свою сожестикулятницу. Я, конечно, маленькая, изящная, но она-то совсем худышка, дойди у нас до драки, я бы наверняка вышла победительницей. — Понимаете, я кое-что заметила в его поведении… кое-что существенное, на мой взгляд.

— Я очень внимательно слежу за вашими жестами «хуууу». — Д-р Боуэн отодвинула в сторону бумаги, которыми был завален ее стол, и целиком сосредоточилась на молодой самке. — Какие же особенности вы отметили?