Мертвецы живут в раю - Жан-Клод Иззо

С тех пор я жил в этом «после». У меня было лишь одно желание — снова найти ее, снова ее увидеть. Хотя три месяца я отказывался это допускать. Хотя я не строил иллюзий. Мое тело еще обжигали пальцы Лолы. На моей щеке по-прежнему горел стыд от ее пощечины. После Лолы я смог найти лишь Мари-Лу. Я наслаждался с ней так, будто гибнул от отчаяния. В конце концов к шлюхам приходишь от отчаяния. Но Мари-Лу заслуживала большего.

Я повернулся на другой бок. Я чувствовал, что заснуть мне не удастся. Во мне жила страсть, непреходящая, вновь обрести Лолу. Желание, подавленное, переспать с Мари-Лу. Но как в этой истории оказался ее сутенер? Смерть Лейлы была подобна камню, брошенному в пруд. По воде пошли круги, в которых вращались полицейские, бандиты, фашисты. А теперь еще Рауль Фарж, который хранил в подвале Муррабеда достаточно оружия, чтобы взять Французский банк.

Черт! Для чего предназначалось все это оружие? У меня в мозгу промелькнула интересная догадка, но последний глоток виски «лагавюлен» положил конец моим размышлениям. Я не успел даже взглянуть на часы. Когда зазвонил будильник, мне показалось, что я глаз не сомкнул.

Мари-Лу, наверное, всю ночь сражалась с чудовищами-призраками. Подушки были скомканы и простыни смяты, от того, что их слишком часто теребили. Она спала поверх одеяла, на животе, повернув набок голову. Я не видел ее лица. Передо мной было только ее тело. Я выглядел по-идиотски с кофейными чашками и круассанами.

Я плавал добрых полчаса. За это время можно было изрыгнуть все сигареты мира и почувствовать, как мышцы моего тела напрягаются так, что готовы лопнуть. Я плыл прямо вперед, за дамбу. Без удовольствия. С яростью. Я остановился, когда у меня подвело живот. Воспоминание о боли сменилось страхом. Паническим страхом. На какую-то секунду мне почудилось, будто я сейчас утону.

Лишь под душем, под струями воды, я вновь почувствовал облегчение. Выпил стакан апельсинового сока, потом вышел за круассанами. Я сделал остановку у Фонфона, чтобы за чашкой кофе полистать газету. Вопреки требованию некоторых посетителей, здесь всегда можно было получить только «Провансель» и «Марсейез». Но не «Меридиональ». Фонфон заслуживал моего постоянства.

Прошлой ночью прошла крупная облава. Ее проводили несколько полицейских бригад, в том числе и бригада Оша. Плановая облава по правилу «тройки»: бары, бордели, ночные кабаки. Под нее попадали все опасные места: площадь Экса, бульвар Бельсюнс, площадь Оперы, бульвар Жюльен, Ля Плэн и даже площадь Тиаре. Задержали более шестидесяти человек, исключительно арабов, у которых были не в порядке документы. Несколько проституток. Несколько хулиганов. Но крупных бандитов не взяли. Не попался ни один, даже мелкий бандит. Комиссары полиции, принимавшие участие в облаве, отказывались от комментариев, но журналист давал понять, что подобная операция может повториться. Необходимо было «оздоровить» ночную жизнь Марселя.

Для умеющего читать между строк ситуация складывалась ясная. В марсельской бандитской верхушке больше не было признанного главаря. Дзукка был убит, Аль Дакиль последовал за ним в страну негодяев. Полиция наводнила город, и на старт вышла бригада Оша. Ош хотел знать, с кем он теперь имеет дело. Отдаю руку на отсечение, думал я, что все возьмет под контроль Жозеф Поли. От этого мне стало не по себе. Его взлет обеспечивала группа экстремистов. Политик мог бы поставить на эту карту свое будущее. Уго, теперь я был уверен в этом, оказался орудием в лапах дьявола.

— Я не сплю, — сказала Мари-Лу в тот момент, когда я снова возник с кофе и круассанами.

Она прикрылась простыней. У нее было усталое лицо, и я предположил, что она, как и я, спала плохо. Я сел на край постели, поставил рядом с ней поднос и поцеловал ее в лоб.

— Все в порядке?

— Очень мило, — сказала она, посмотрев на поднос. — Мне впервые подают завтрак в постель.

Я не ответил. Мы пили кофе молча. Я смотрел, как она ест. Голова у нее была опущена. Я протянул ей сигарету. Наши глаза встретились. Глаза у нее были печальные. Я вложил в свой взгляд всю возможную нежность.

— Ночью ты должен был заняться со мной любовью. Это мне помогло бы.

— Я не мог.

— Мне необходимо знать, любишь ли ты меня. Если я хочу покончить с прошлым. Иначе я не смогу.

— Сможешь.

— Ты меня не любишь, да?

— Нет, я тебя люблю.

— Тогда почему ты не трахнул меня, как любую другую бабу?

— Я не мог.

— Чего ты не можешь?

Резким движением ее рука проскользнула мне между ног. Она схватила мой член и сжала его поверх полотняных брюк. Сжала сильно. При этом она по-прежнему смотрела мне прямо в глаза.

— Прекрати! — сказал я, не двигаясь.

— Ты хочешь сказать, что ты «этого» не можешь? (Она выпустила мой член, но ее рука, все такая же проворная, вцепилась мне в волосы.) Или ты не можешь здесь? В голове.

— Да, это так. Ты больше не должна быть шлюхой.

— Я перестала ею быть, дурак! — закричала она. — Перестала. В моей жалкой головенке. Придя к тебе. К тебе домой! Ты ничего не замечаешь?! Ты слепой? Если ты ничего не видишь, никто ничего не заметит. Я навсегда останусь шлюхой. — Она обняла меня за шею и захныкала: — Люби меня, Фабио. Возьми меня. Всего разочек. Но люби меня, как любую другую женщину.

Она замолчала. Мои губы припали к ее рту. Мой язык обрел на ее языке слова, которые никогда не будут сказаны. Поднос с грохотом упал. Я услышал звон разбивающихся о плиточный пол чашек. Я почувствовал, что ее ноги впились мне в спину. Я едва не кончил, войдя в нее. Ее лоно было такое же нежное, как и слезы, текущие по ее щекам.

Мы с ней занимались любовью словно в первый раз. Стыдливо. Страстно. Но без задних мыслей. Круги у нее под глазами исчезли. Я откинулся на бок. Она бросила на меня быстрый взгляд и явно хотела что-то сказать. Вместо этого Мари-Лу мне улыбнулась. Ее улыбка была исполнена такой нежности, что я тоже не нашелся, что сказать. Так мы и лежали, безмолвные, с мечтательными глазами. Мы уже устремлялись, каждый в отдельности, на поиски возможного счастья. Когда я ее покинул, она уже не была шлюхой. Ну, а я по-прежнему оставался только дерьмовым легавым.

И не было никакого сомнения, что за дверью меня ждало лишь одно: гнусность мира.

Судя по физиономии Пероля, в воздухе витали неприятности. Но я был готов к самому худшему.

— Патрон хочет тебя видеть.

Настоящее событие! Мой руководитель не вызывал меня к себе два года. С того дня, года Кадер и Дрисс вызвали беспорядки. Варунян послал в «Меридиональ» письмо. Он рассказывал о себе, о том, как арабы не дают житья его торговле, о постоянных кражах, но события излагал по-своему. Закон, писал он в заключение, на стороне арабов. Суд — это их суд. Франция капитулирует перед нашествием арабов потому, что полиция заодно с ними. Письмо он заканчивал одним лозунгом Национального фронта: «Любите Францию или уезжайте!».