Игра в гейшу. Peek-a-boo - Яна Лапутина

По большому счету, можно было довольствоваться авиакатастрофой: непременно над морем, желательно за час до окончания восьмичасовой пристегнутости к креслу – ноги немного отекли и спина устала, наконец-то наступившей внутренней расслабленностью (все-таки, согласитесь, редко кто получает большое удовольствие от того, что находится на высоте десять тысяч метров и зависит от множества подстерегающих неожиданностей), с начавшейся легкой болтанкой: «Наш самолет попал в зону турбулентности, просим оставаться на своих местах, командир корабля сделает все возможное, чтобы полет доставил вам как можно меньше дискомфорта». Но нет! Пилот не справился с дискомфортом, а видимо, лишь добавил больше «дис»: кого-то начало тошнить, кто-то панически молился не существовавшему до сих пор Богу, кто-то, вцепившись ногтями в ручку кресла, пытался представить себя на аттракционе в парке Горького – тогда так же кружилась голова и что-то перемещалось из желудка ближе к пищеводу – с тех пор, подъезжая к Крымскому мосту, сами по себе надевались невидимые шоры. Перекошенные улыбки и округлившиеся глаза стюардесс, пока еще сидящих на своих местах, внезапно погасший и теперь слегка мерцающий свет – включилось аварийное освещение, эти почему-то неприятные, слишком яркие стрелочки вдоль кресел, ведущие неизвестно куда, на которые обычно не обращаешь внимание и даже позволяешь себе потоптать их, а сейчас не можешь оторвать от них взгляд, будто готовишься броситься наперегонки с ними по первой команде – убедительная просьба: никаких фальстартов! Всеобщий гомон прерывает уже никчемная команда надеть маски, а затем и жилеты: «Они находятся под каждым креслом, не волнуйтесь, хватит всем, даже останутся. Поверьте, они в отличной форме, абсолютно новые, еще ни разу не плававшие. Только, пожалуйста, не раздувайтесь раньше времени в салоне самолета!» Сердце оказывается почему-то где-то под языком, в животе становится все холоднее и холоднее, крики, треск, летающие сумки, стаканы, люди и, наконец, мощный удар снизу: кажется, огромный кулак поддал по невыпущенным шасси. Все, темнота! Ну уж если позволить себе совсем размечтаться, то последнее, что промелькнет перед глазами, это широко и гостеприимно разверзнутая многорядозубная пасть!

Однако от этого впечатляющего варианта приходится отказаться по трем причинам: во-первых, она не имела бы возможности да и способности осознать что-либо в эти минуты, во-вторых, до последней секунды – до встречи с блестящими представителями морской фауны – надеялась бы на спасательный жилет, надувной плот, на случайно оказавшийся поблизости трансантлантический корабль с веселой гурьбой сноровистых спасателей-водолазов-водоходов, и, наконец, в-третьих, это было просто негуманно, почему, собственно, вместе с ней должны пострадать остальные, примерные и прилежные пассажиры, к которым у нас нет никаких претензий. Именно по этой причине мы вынуждены отказаться от этого весьма красочного и сочного варианта.

Хотелось, чтобы она умерла, так хотелось, что внутри все сжималось от сладостного предощущения этого, но чтобы смерть была не банальной и мгновенной. Вот! Наконец-то подобрались к нужным определениям: мучительно, осознанно, беспомощно, безвозвратно и так, чтобы душа ее, не пройдя мытарств, вечно маялась.

Что же, теперь исключается внезапная болезнь, сопровождаемая длительной операцией, затем знакомство с господином Рентгеном, химиотерапией, метастазами, вновь господин Рентген и, наконец, традиционная кахексия, редкое, прерывистое, поверхностное дыхание, тоны сердца едва прослушиваются, пульс редкий, слабый, бледные руки с синеватыми ногтями, кислородная подушка, обезболивающие – из-за них дни путаются с ночами. К большому сожалению, все вышеперечисленное не подходит, так как, возможно, будет сопровождаться состраданием, участием и, упаси бог, горем окружающих, а этого как раз бы и не хотелось! Не хотелось категорически!

Примерно по тем же причинам исключалось падание в ванной – скользкий пол, лопнувший, как спелый арбуз, череп с растекающимся кровавым содержимым; укус гремучей змеи – они предпочитают почему-то теплый климат; случайно застрявшая в гортани косточка какого-либо экзотического фрукта или простая семечка – не знаю, ест ли она семечки, – так уютно устроившаяся, что не помогла даже немедленная трахеотомия, которая вдруг окрасила все вокруг в веселый красный горошек, посиневшее лицо, глаза, вылезающие из орбит, – тужтесь-тужтесь, уже показалась головка! – и, наконец, судороги, с постепенно стихающими подергиваниями некоторых, особо живучих частей тела. Не подходило неаккуратное обращение с кухонным ножом, так как могло привести максимум к молниеносному сокращению перерезанных сухожилий и красной луже, испачкавшей плитку на полу. Да и готовить она, представляется, не любила и не умела, предпочитая выходы out – тусовка и все такое. Перерезать сонную артерию во время мытья окон она вряд ли смогла бы – стеклопакеты достаточно прочные, да и окна она никогда не мыла, предоставляя это развлечение, как, впрочем, и все остальные хлопоты по дому, специально отобранной, почти незаметной в присутствии окружающих женщине (немолодой, замужней, не представляющей никакой угрозы!). Кстати, по той же причине исключалось падание из окна во время вышеозначенной процедуры – с переломом нижних конечностей, разрывом печени, селезенки, почек – чего там еще? – мочевого пузыря; повисшей головой, болтавшейся из стороны в сторону на уцелевших связках и жиденьких гладких мышцах, когда санитары грузили все это месиво в специальный черный мешок, чтобы доставить ее к месту разборки, а затем сборки, с нанесением специального make-up’а. Нет! К тому же во дворе могут оказаться дети, и совсем не хотелось, чтобы они вскрикивали по ночам, страдали энурезом и бежали с обильными слезами в родительскую спальню: «Мама, мне опять приснилось...» Ну, естественно, стрессы в детстве ведут к неприятным невротическим расстройствам в период зрелости, и остается лишь уповать на встречу с кропотливым психотерапевтом, который сможет докопаться до потерявшегося в памяти черного мешка и связать его с возникающими приступами удушья, трепыханием сердца, томительным изныванием в лифте, изводящим иногда так, что приходится подниматься пешком на N-й этаж, если рядом не случится попутчика, отправляющегося выше: «... регулярные сеансы психотерапии, прием успокоительного, психотренинг, и, я уверен, мы справимся с этой проблемой».

Довольно симпатично выглядел вариант повешения на собственном длинном кашемировом шарфе, обмотанном вокруг шеи, но все же пытающемся дотянуться кончиком до пола кабинки лифта; но, во-первых, в лифте может оказаться попутчик, во-вторых, вдруг она сама сможет дотянуться до красной кнопки «стоп», и, наконец, в-третьих, створки лифта, случайно закусившие развевающиеся хвосты шарфа могут не выдержать веса ее тела; тогда, в лучшем случае, она перестанет носить шарфы, или переедет на нижний этаж.

На электропроводку в доме тоже нельзя было положиться, электропроводка в доме, как назло, была новой, медной, исправной и упакованной в специальный гибкий негорючий шланг, да и ожидать, что она примется чинить утюг или выкручивать патрон перегоревшей лампы просто нелепо. Как же быть? Так хочется, чтобы она умерла!

Успокаивает только одно, успокаивает только то, что она, несмотря на относительную молодость и не вызывающее жалоб здоровье, все-таки умрет. Умрет ночью, когда Господь Бог, в которого она никогда не верила, заставит ее среди ночи открыть глаза, почему-то онеметь и оцепенеть, поняв вдруг, что вся ее жизнь лишена какого-то смысла и предназначения, кроме разве что того, чтобы любить себя и не замечать, как она приносит несчастья, страдания не знакомым ей людям; она вдруг поймет, что всю жизнь брала, что ей хотелось, чаще чужое; сколько при этом врала, для того чтобы вызвать к себе участие. Скольким людям изранила души и искалечила жизнь! Хотелось бы – всегда думаешь о людях лучше, – чтобы когда она наконец поняла свое ничтожество, никчемность, лживость и подлость, хотелось, чтобы это так поразило ее мерзкую душонку, что заставило остановиться сердце и дыхание; к утру она, заметно охладевшая, превратилась в куклу, с открытыми глазами и ртом, превратилась в то, чем, собственно, и была при жизни.