Люди удачи - Надифа Мохамед

религии – настолько, чтобы отправиться в Харэр и Джидду изучать священные тексты. А его самодовольная мать перебирала тасбих и сияла от удовольствия. Она присутствовала на всех судах, которые он вел – о запретных браках, скандальных разводах, спорах за детей и наследство, требованиях возместить ущерб, – и вполголоса высказывала свое беспощадное мнение о них. Незнакомые женщины приходили к ним в дом, их слезливые голоса мешали Махмуду спать, они умоляли его мать похлопотать за них, потому что мужья бросили их, или отняли у них детей, или оскорбили так, что стерпеть это невозможно. Заваривая раз за разом чай с пряностями, его мать пыталась все уладить сама, деятельно вмешивалась в чужие дела и брала с Махмуда обещание молчать. К счастью для его матери, в последние годы перед смертью у его отца были заботы поважнее.

Впервые Махмуд увидел хаджи, когда был восьмилетним, во время ида и шествия всего ордена салихийя через город. Неся желтый флажок с красной звездой и полумесяцем, Махмуд прошагал в колонне шириной в три человека от скотного рынка на севере до могилы шейха Мадара на юге – мимо бойни, полицейского участка и тюрьмы, недлинного ряда дымных пекарен-мухбазаров и просторного бунгало окружного комиссара. У могилы шейха Мадара они сначала молились, потом слушали проповедь элегантно одетого белобородого человека в чалме. Стоя в дальних рядах толпы, Махмуд услышал лишь несколько фраз и стихотворных строк военной поэзии дервишей, которую не спутаешь ни с чем. Однако сиплый и просительный голос хаджи, должно быть, врезался Махмуду в память, потому что когда он услышал его несколько недель спустя в отцовской лавке, пока шло обсуждение таможенных пошлин, то сразу же вспомнил. «Хаджи – один из нас, брат по клану, – сказал его отец, извиняясь за настороженное выражение лица сына, – иди и поцелуй великому человеку руку». Вкрадчивая белозубая улыбка, которой хаджи одарил Махмуда, не предупреждала о бедах, которые он принес к ним на порог.

С этого дня и до самой смерти ааббо Махмуд не мог припомнить случая, когда отец не распространялся о чем-нибудь, что сказал или сделал хаджи. От хаджи Махмуд узнал, что заключенных-сомалийцев в тюрьме иногда бьют девятихвостыми плетьми и что уличных мальчишек, существующих благодаря правительственным пайкам, наказывают палками за отказ убирать улицы. Однажды он забрался на манговое дерево, якобы хотел достать манго, но на самом деле – заглянуть во двор тюрьмы и своими глазами увидеть то, о чем рассказывал хаджи. Зрелище, которое предстало его глазам, потрясло его больше, чем сумел бы загон, полный закованных в кандалы, окровавленных людей. Взрослые мужчины в длинных рубашках и коротких брюках бродили по бурому песку, некоторые поливали пестрые цветы и листовые овощи, другие чинили толстые, свитые из множества прядей веревки; под гибискусом какой-то человек работал на ножном ткацком станке, а рассевшиеся вокруг него заключенные плели корзины или вырезали узоры из кожи. Все они делали женскую работу в полном молчании, и Махмуд поскорее скатился с дерева, пока его не заметили. Хуже это, чем порка, или нет? Он не смог определить. Британцы поступали так с мужчинами, которые попадали к ним в руки, он сам видел, – делали из них своих кухарок, нянек и прачек. Били их, как непослушных жен, старались, чтобы их больше никогда не уважали как настоящих мужчин. Оборванные сироты, которые селились в Харгейсе, надеясь, что какие-нибудь родственники отыщут их, и были готовы на грязную работу на бойне, или происходили из самых слабых и беднейших кланов, становились легкой добычей, но в том дворе Махмуд заметил местных, которых видел раньше еще воинственными и гордыми. Вернувшись в лавку, Махмуд спросил хаджи, откуда тот столько знает о британцах.

Хаджи потер черную мозоль на лбу, на том месте, которым его голова ударялась об землю во время салята, и поправил складку чалмы за ухом. Переглянувшись с отцом Махмуда, он уперся локтем в деревянный прилавок и устремил в потолок взгляд светло-карих глаз.

– В молодости я жил в Бербере, работал конторщиком у неверных и покупал еду на харамные деньги, которые они отнимали у наших кочевников и торговцев. Я хорошо говорю на их языке, очень хорошо, и я слышал, как они отзывались о нас как о неразумных детях, но думал, что со временем мы станем новым Аденом, чтобы корабли приходили со всего мира, и у нас будут поезда, как в Индии, а абиссинцев оттеснят обратно к их нагорьям. Ничего – мы не получили ничего. – Он отряхнул ладони от пыли. – А потом я услышал стихи, такие сильные, что от них замирало сердце. Я последовал за ними в пустыню, на поле боя, в мир смерти и благочестия. За это меня депортировали, выслали силой с моей родины люди из страны, которую мы никогда не увидим. Меня отправили на Маврикий, островок идолопоклонников, и я блуждал там повсюду, никого не зная. – Он заморгал, словно удерживаясь от слез, потом взял себя в руки. – Когда наш вожак, наш поэт, ушел в ахира, к праотцам, мне дали разрешение – раз-ре-ше-ние, ха-а – вернуться домой, думая, что у меня не осталось ядовитых клыков, но теперь я для них чистый яд.

Когда Махмуд лет в одиннадцать перестал ходить в дугси, он начал работать вместе с братьями в лавке. Его научили читать одну треть Корана, но эти знания быстро оказались погребены под песнями, шутками, загадками, поговорками маахмаах, ценами товаров, налоговыми сборами, расписанием дау и иностранными словами, которые он выучивал, курсируя между Аденом и Харгейсой вместе с братом Хаши. Теперь, когда все пятеро сыновей занимались закупками и продажами вместо отца, он решил купить грузовики, чтобы распространить сферу своей деятельности и на удаленные районы страны. Помалкивая о своих планах, чтобы не создавать конкуренции и не вызывать зависти, отец Махмуда обратился за лицензией на транспортные перевозки и послал верблюда в дар окружному комиссару. Возможно, если бы сначала он поговорил с астрологом, то повременил бы со своими планами, поскольку в тот год часть клана, к которой он принадлежал, едва не вступила в войну с британцами. Все началось со спора из-за женщины, игривой и молоденькой, с тонкими щиколотками и жемчужными зубками. Драка, начавшаяся на кулаках, завершилась ударом ножа в ребра молодому поэту из клана Эйдегалле. Нападавший сбежал в мийи, под защиту своего клана. Обычно разрешение таких споров было вопросом времени, необходимого, чтобы остыла кровь, а затем переговоров о должной дия – уплате ущерба, но теперь британцы хотели, чтобы дела об убийствах судили