Люди удачи - Надифа Мохамед

все, что требовалось от хаджи, – сеять сомнения в безопасности приманок для саранчи и ветеринарных инъекций. Чиновник из отдела общественных работ разбросает приманку, а какой-нибудь ребенок или женщина разнесет ее далеко от колодца. Если хаджи считал, что способен выиграть эту войну на истощение, в этой мысли его укрепляли периодически случающиеся самоубийства колониальных чиновников, компанию которым в миссиях, рассеянных по пустынным внутренним районам страны, составляли лишь спиртное, неимущие женщины и слуги.

Если британцам и вправду была настолько ненавистна их жизнь в Сомалиленде, как порой казалось, в некоторой степени это объясняло быстроту, с какой они покинули протекторат в сорок первом, когда итальянцы вторглись в их колонию на юге. Британцы будто сбежали из тюрьмы, прихватив с собой индийцев. Королевский флот блокировал порты, и жить стало гораздо труднее, семейная лавка существовала лишь благодаря вздутым ценам на фрукты и овощи, которые возили грузовиками из Габилеи и Арабсийо, чтобы не растерять покупателей. У итальянцев имелись свои плантации возле рек Шабелле и Джубба, их войска снабжали провизией крупные торговцы из Могадишо, поэтому в конце концов братья перешли к нелегальным закупкам у «Ла Форца» вместо того, чтобы продавать им что-нибудь. Они первыми в Харгейсе начали продавать спагетти и макароны, но постоянные покупатели, не зная, как правильно готовить сухую жесткую пасту, в отвращении скармливали ее козам и за покупками больше уже не приходили.

Хаджи, расстроенный тем, что его желание, чтобы британцы покинули страну, исполнилось так неожиданно и настолько сильно озадачило его, каждый день ходил с братьями на молитву зухр в масджид шейха Мадара. Разросшаяся, притихшая в ожидании паства ждала указаний, как быть с новыми неверными, но у хаджи не имелось ни ответа, ни плана. Судьба устроила ему засаду.

На Махмуда абсолютные тишина и неподвижность города, а следовательно, и всего мира наводили ужас, ему казалось, что лишь он один в нем движется и растет. Он уже перерос свою мать и приближался к подростковым годам, когда в подмышках и на подбородке начали проклевываться первые колкие волоски. Его, еще не мужчину и уже не ребенка, злило пренебрежительное отношение к нему старших братьев. Никогда ему не случалось принимать решения. Никогда он не мог сказать что-нибудь вроде «давайте продавать то, а не это» или «наймем вот этого вместо вон того». Он оставался «соо каадо таас» – «пойди-подай», мальчиком на побегушках. Ничем не лучше несчастной Эбаду, уже перевалившей за двадцать и безнадежно влюбленной в Хаши. После сравнительно бурной утренней деятельности город впадал в опаленный солнцем и беззвучный ступор с пережевыванием жвачки: ухабистые улицы пусты, если не считать черных и белых коз, воздух настолько неподвижен, что на дереве не дрожит ни единый лист или цветок, и Махмуд мог проследить весь его медленный, колышущийся спуск до земли. У него возникало ощущение, что, даже если он завизжит во всю мощь легких, его никто не услышит.

Он бродил повсюду, лишая братьев своих услуг. От Нааса Хаблоод до скотного рынка, от полицейского участка до конторы общественных работ, от района белых обратно в кварталы местных, от обозначенной камнем отцовской могилы до могилы шейха Мадара. Он шел упорно и быстро. Нестерпимая жара того сухого сезона загоняла под крышу даже самых выносливых уличных мальчишек. Городские женщины и девчонки уже давно попрятались из страха перед итальянскими солдатами, а немногие мужчины, мимо которых проходил Махмуд, казались озабоченными или погруженными в раздумья. И когда однажды он услышал смех, сопровождаемый странно-хулиганской, улюлюкающей музыкой, бьющей по ушам, он направился к этим звукам. Они привели его к порогу глинобитной закусочной-махааяд за складом одного парса, торговца сахаром из Бомбея. Хрустя ступнями по просыпанному сахару, Махмуд крадучись попятился прочь от двери и гогочущих мужчин, развалившихся на обшарпанных диванах вдоль четырех стен. Его отступление было медленным – слишком заинтересовала его рогатая машина, похоже, изрыгавшая все те шумы и свист, которые он услышал.

– Кто это сует свой мелкий нос в наши дела? – спросил, заметив Махмуда, развалившийся на диване мужчина с яркой от хны бородой. – Каалай! А ну иди сюда! – велел он, протягивая руку, словно чтобы отщипнуть его с лозы. – У тебя вести для нас, парень?

В полутьме комнаты с земляным полом табачный дым клубился и поднимался из булькающих трубок шиши, не давая разглядеть, какая нога принадлежит какому торсу и какое лицо венчает какое тело. Прямо склад мужчин, кое-как сваленных в кучу.

– Я его видел. Ты один из мальчишек Хуссейна, сах? – спросил молодой, в шляпе под западную, надетой набекрень, и голубой мужской юбке маавис на тонкой талии.

– Да.

Грубый гогот.

Самолюбие Махмуда, уже тяжелое, взрослых размеров, было уязвлено.

– Что тут смешного?

– Ничего, парень, хороший был человек Хуссейн, Аллах оо нахариисто, да пощадит его Аллах. Просто мы глупые люди, которым все смешно. Уйди ты с этого адского солнца, посиди с нами. Держи. – Он протянул Махмуду металлическую насадку шиши, потом выпутался из скопления тел и занялся диском, который вращался на проигрывателе.

Нервно сжимая трубку шиши в руке и не видя в куче людей места для себя, Махмуд сел у двери и подогнул под себя длинные ноги.

Когда раздалась новая улюлюкающая песня, молодой мужчина забрал у Махмуда трубку и раскидал со своего пути чужие ноги, высвобождая себе место на диване.

– Как тебя зовут, ибн Хуссейн?

– Махмуд.

Широко улыбаясь и перейдя на беглый английский, его собеседник прижал ладонь к сердцу, выразительно опустил взгляд и объявил:

– Ваш покорный слуга Берлин.

Так они и познакомились, и так Махмуд влюбился в Берлина. Любовь была, безусловно, чистой и платонической, но отягощенной пристальным наблюдением, которому мальчишка подверг старшего знакомого. Его манера держаться, его представления, его паузы, его ругательства, его желания, его антипатии – Махмуд записывал бы их все, если бы умел писать, но вместо этого запоминал накрепко и уносил с собой, как птиц, попавшихся в его силки. Он подкрадывался к дверям чайной, пытаясь чутким ухом уловить говор Берлина сквозь шум чужих голосов. Моряки. Матросы. Экипажи торговых судов. Котельные машинисты. Кочегары. Угольщики. Бадмарин. Они называли себя по-разному, но он быстро сообразил, что это люди моря, люди мира. Прячась по углам в махааяд и, чтобы сохранить свое место в их конфессии, передавая то и принося это, он улавливал обрывки их историй, их мифологии.

Айнаше, выздоравливающий матрос с замасленными, в пятнах, повязками на обеих руках, оправлялся после того, как его корабль потопили у побережья Малайи. Каждый час он с диким взглядом принимался подробно рассказывать об этом торпедном ударе.