Люди удачи - Надифа Мохамед

но, может, к нему будут снисходительнее, считая, что ему двадцать четыре, а не двадцать восемь. Надо было дать врачу понять, что его жизнь кое-что стоит, объяснить, что он родился в Коркии – год учета, год голода. Благополучно рожденный в глухой провинции между Арабсийо и Берберой матерью, которой было уже далеко за сорок, Махмуд явился в мир, мокрый и красный от крови зарезанного изнуренного скота, в мир, где чиновники-индийцы под тенистыми деревьями вносили кочевников в списки для получения социального пособия, в мир мешков риса от правительства и тушеных диких растений. К тому времени засуха продолжалась уже три года, за ней последовала вспышка чумы скота, завезенная из Европы. Из тридцати восьми отцовских верблюдов уцелело лишь десять, из семидесяти двух коров – всего пять, а что касается овец – ну, из костей вышло хорошее удобрение. Козьи шкуры увезли в Аден, продав за бесценок на заваленном товаром рынке, британским таможенникам досталась, как обычно, их дань налогов.

Обо всем этом Махмуд много раз слышал от своей матери Шанкароон – про абаар и гааджо, неурожай и голод, которые она пережила, о том, сколько раз она вытаскивала его из когтей смерти, о ее самопожертвовании, о находчивости, о растрепанной веревке, которую она туго завязывала на талии, чтобы приглушить муки голода. История его жизни являлась ему в ее мелодичной и меланхоличной традиционной поэзии бураанбур. Он во всех подробностях знал, как она четыре дня шла пешком до лагеря социальной службы в Булахаре, неся его привязанным тканью к спине, только чтобы уже у побережья услышать от одного йеменского рыбака, что из пришедших в этот лагерь никто не вышел оттуда живым. Вспышка оспы выкосила тех, кто уже был слаб от голода, сказал он. Шатаясь, мать побрела в ту сторону, откуда пришла, к заволакивающей горизонт желтой дымке, и, очнувшись, обнаружила, что привязана к спине гээль – верблюда. Махмуд в руках рослой, черной как вороново крыло женщины, идущей рядом с верблюдом, сосал ее грудь. Эта женщина накормила их обоих, доставила мать с ребенком в ближайшее поселение, а затем устремилась дальше в выветренную, усеянную скелетами мийи пустыню. Даже если мать знала имя их спасительницы или ее клан, она никогда их не называла, но многозначительными взглядами давала понять, что им повстречался не просто человек. Джинн? Ангел? Перевоплотившийся предок? Не в ее духе было притворяться, будто она знает.

В детстве он так мучился чувством вины оттого, что она столько выстрадала из-за него и что любила его настолько крепко, что порой, когда он глядел, как она спит рядом с ним на подстилке – с лицом обветренным, рябым от оспы, позвякивающая серебряными браслетами и священными талисманами, – она внушала ему страх. Он был тщедушным мальчонкой, чахлым из-за голода, и она мучила его всевозможными снадобьями: свечами с ладаном, полосканиями с миррой, чаем из акации, соком мальмаль, амулетами от сглаза, привязанными к его рукам и ногам, рвотными порошками от индийских торговцев, уколами и таблетками от врачей-британцев, словами Корана, смытыми с грифельной доски и влитыми ему в рот, его звездами, с которыми советовался длинноволосый фааллоу, колдун, прижиганиями запястий и щиколоток для излечения хронической малярии. Напоследок его мать сделала мелкие надрезы у него на животе и втерла в них крупную соль. Он никогда не забудет вопль, который вырвался у него при этом, ее ласковые слова и железную хватку, пока он отбивался, а его живот горел, будто его жгли огнем. Это последнее средство поставило его на ноги и сделало странником, дальмар, который рад уйти от матери как можно дальше.

Когда его престарелый отец Хуссейн вернулся после четырех лет работы торговцем в Адене, под белыми обмотками у него на ногах было припрятано достаточно купюр достоинством десять рупий, чтобы снять помещение, купить лицензию и обзавестись лавкой в Харгейсе, где уже поселились многие члены его клана. Махмуд вместе с четырьмя братьями и родителями переселился в хижину с единственным помещением, сложенную из глинобитного кирпича, а их верблюдов, помеченных заметным клеймом в виде звезды, отослали пастись к дяде. Вместе со скотом ушли и беды, которые навлекло на семью то время засухи, чумы, сибирской язвы и саранчи, и, хотя Махмуд лишился дикой и грубой пустыни, он обрел новизну и возможности городской жизни. Некогда Харгейса была просто самым широким местом длинной реки, где слоны собирались во время дождей в сезон гу, весны, и кочевники поили свои стада, а потом пришли шейхи. Джамаа возникла здесь в конце прошлого века – убежище для правоверных, обездоленных или плененных, вдали от смятения Войны дервишей[13] и нечестивой и суровой кочевой жизни. В долине сеяли сорго, вдоль берега реки выращивали бананы, манго и гранаты, возвели нескладную и угловатую, беленную известью мечеть и проводили вечера в молитве. Махмуд прибыл уже после того, как город заматерел. Одна мощеная улица, пятнадцать закусочных, тридцать две лавки с разнообразным товаром, одна наскоро построенная тюрьма, примитивная больница и окружной комиссар-ирландец – вот и все, что понадобилось, чтобы сделать Харгейсу третьим по величине городом протектората.

В лавке, принадлежащей отцу Махмуда, продавались чай, просо, мясо, белая хлопковая ткань, серая бязь, рис, сахар, соль, фураж и все, чем торговали с ним кочевники. Выручки хватало, чтобы нанять молодую симпатичную джарияд, выполнявшую домашнюю работу вместо их матери, которая от комфортной жизни растолстела, стала медлительной и набожной. Махмуд жался к ногам длиннокосой служанки из народа оромо, Эбаду, и не засыпал, пока она не убаюкивала его песней или не растирала его усталые ступни маслом. В ответ он массировал ей тонкие плечи, потом маленькие коричневые руки, переплетал распустившиеся концы ее бесчисленных тугих косичек, воровал горстями сахар и дарил ей. Его мать, ревнивая и мстительная, отправила его в дугси, где заправлял пуританский орден салихийя и где маалим раскачивался вперед-назад, отбивая ритм стихов китаба, а учеников-тугодумов наказывал сильными щипками, от которых на коже оставались кровавые следы. От маалима Махмуд узнал, что возмужание подобно превращению дерева в древесный уголь: это процесс разрушения, продолжающегося до тех пор, пока не появится нечто чистое и яростно раскаленное. Слезы размягчают душу, в то время как боль закаляет ее. Этот урок Махмуд усвоил быстро и без усилий; все в его жизни уже указывало на это.

Когда губернатор выбрал его отца акилом, чтобы разрешать религиозные споры, Махмуд был удивлен, что замкнутому старому торговцу с его аккуратными столбцами и вписанными в них рупиями, аннами и пайсами когда-то хватило интереса к