Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес

Одиночество будет приятным, потому что будет холодно, и ей будет приятно мерзнуть. Мерзнуть, смотреть в окно и вспоминать, чувствовать себя одновременно подавленной и защищенной оттого, что столько снега и столько зданий. Раскинуть руки, упасть на кровать, знать, что рядом никого нет и некому привычно пожаловаться, настолько привычно, что жалоба уже звучит как Щутка, некому снова сказать, лукавя:

— Нет ничего хуже для женщины из Гаваны чем жить в городе, где идет снег.

Она встанет с кровати, чтобы нацедить себе чашку кофе. Как забавно и неуместно, что она так и будет говорить «нацедить», когда речь идет о том, чтобы нажать кнопку на электрической кофеварке.

С чашкой кофе она сядет писать о том, что раньше все было по-другому. Лишняя фраза, поскольку не нужно быть очень проницательным, чтобы понимать, что всегда раньше все было по-другому.

Она будет писать о другом мире. Во многом гораздо худшем. Почти ни в чем не лучшем. О времени, месте и жизни весьма мрачных.

И самым замечательным будет то, что там, в Нью-Йорке, она обнаружит: на самом деле те годы не были такими уж мрачными.

Валерии придется признать, что на пляже было три маленьких чуда. Первым, и весьма знаменательным, было то, что она была очень юна, ей было восемнадцать, а в этом возрасте еще не понимаешь многих вещей, в частности, что такое страх. Вторым — что они составляли маленькую семью, со своими достоинствами и недостатками, симпатиями и антипатиями, как любая семья. Третьим же, и, возможно, самым важным, было то, что Яфет тогда был с ними, в доме.

Валерии будет холодно в уютной квартирке в Верхнем Вест-Сайде (квартирке, о которой хоть раз мечтал любой кубинец), и она будет смотреть на снег (снег, о котором тоже хоть раз мечтал любой кубинец). Там, за окном, снег будет потихоньку падать, расстилаясь папской сутаной.

Она спросит себя: «Что же я все-таки здесь делаю?» Вернее: «Как я здесь оказалась? В чем странный замысел того, что я очутилась в этом городе, в центре мира?» В другие дни она, наоборот, будет спрашивать себя: «Что я делала там?»

Иногда эти вопросы она будет задавать себе одновременно, и тогда они уж точно будут оставаться без ответа. А если бы ответ и существовал, он был бы непонятным, слишком абстрактным или метафизическим для такой женщины, как она, которая в конкретных вещах, «по эту сторону зеркала», как она любит говорить, в «реальной жизни», как она, посмеиваясь, это называет, будет предпочитать не терять времени и не ходить вокруг да около. Зачем? Искренне и с иронией, призванной смягчить педантичность фразы, она сделает вывод: «Жизнь — это литературный жанр, а судьба, если она есть, — это структура жанра. В жизни нет людей, а есть персонажи. Герои и героини, придуманные умным, упрямым, чувствительным и немного сумасшедшим писателем. Герои и героини, помещенные в наилучшим образом организованный, подготовленный и налаженный мир».

Это скажет и напишет женщина, которая никогда не верила в Бога и всегда посмеивалась над подобными идеями, оправдывающими человеческую слабость. Для того, кто не в силах осмыслить этот путь из никуда в никуда, вполне разумно придумать себе Бога. Валерия всегда считала и будет считать себя атеисткой. Она скажет и напишет, что только романы имеют право на структуру.

Так что жизнь если и стремится к чему-нибудь, так это стать романом.

Но она так никогда и не узнает, является ли, как говорил Малларме, целью мира книга или он книга изначально.

Он вышел пройтись по пляжу. Он уже давно так не ходил. Пару лет? Когда самочувствие позволяло. Тогда он любил спуститься на пляж уже ближе к закату, когда спадала жара. И идти в направлении, противоположном тому, куда ходили все. Если остальные предпочитали ходить по пляжу или шли к востоку, к Баракоа, он, наоборот, шел к западу, к мутному ручейку, называемому рекой Банес.

Он ходил туда по многим причинам. Сначала потому, что пляж в эту сторону становился еще более некрасивым, а потом и вовсе превращался в дикий, непроходимый, обрывистый берег в острых рифах, поросших собачьим зубом. Этот суровый пейзаж гарантировал одиночество.

Мино с легкостью двигался между скалами. Он изучал их так же, как однажды решил (и смог) изучить людей. Однажды он обнаружил, что, как и люди, рифы имели несколько сторон. И что, как и с людьми, не стоило доверять приятной глазу, обманчиво притягательной стороне рифов. Напротив, предпочтительней было выбирать опасную грань, которая обычно оказывалась самой легкодоступной или, во всяком случае, самой контролируемой и понятной. По крайней мере, говорил себе Мино, от опасной грани, как у рифов, так и у людей, знаешь, чего ожидать.

Уже очень давно, еще до того как переехать в дом на пляже, Мино полюбил небольшое приключение, которым было для него это путешествие, такое ничтожное в сравнении с любым из совершенных им в жизни больших путешествий, воображаемых или реальных. Маленькое и такое приятное путешествие в одиночестве, состоящее из перепрыгивания с камня на камень и лавирования между опасными скалами с острыми краями.

Он любил приходить в некрасивый уголок, который Бог обошел своей милостью. Хотя только на первый взгляд. Строго говоря, даже самый безобразный уголок на Земле не обделен милостью Божией. Там, например, можно было наслаждаться таким одиночеством и тишиной, которые Мино считал несомненно божественными.

Примерно в пятнадцати минутах ходьбы от дома открывалась крошечная бухта. Скалы расступались, превращаясь в удивительно округлые камни, похожие на яйца какого-то гигантского животного. Непроходимые мангровые заросли отделяли пляж от дороги. Там, где они начинались, из земли торчали большие, сухие, сизые корни, кое-где сточенные до белесой сердцевины настырными личинками короедов. Наверное, дерево, росшее здесь когда-то, повалило ветром и смыло в море, корни же решили остаться на месте, пусть даже и без дерева, которое они должны были питать.

Раньше Мино всегда садился на эти корни. Хорошо было так сидеть, ничего не делая, даже не думая. Едва ли наблюдая за тонущим в море солнцем, которое на краткий миг становилось красным, чтобы затем почернеть или исчезнуть.

Мино думал, что солнце, когда заходит, всегда выбирает способы, казавшиеся ему, Мино, театральными. В его памяти всплывала циклорама с красными и быстрыми облаками, виденная им однажды в поездке, незадолго до смерти мистера, в постановке «Орфея и Эвридики» в огромном и пышном театре то ли в Лос-Анджелесе, то ли в Новом Орлеане, то ли где-то еще. Мино не знал тогда, что Руссо сказал о Глюке: «Если возможно провести два столь великолепных часа, жизнь чего-то да стоит». Как не знал он, что присутствует на знаменательном представлении и что поет одна из великих контральто мира. Нет, конечно, голос Кэтлин Ферриер его потряс. Но все же он обратил внимание на торопливые и почти настоящие облака на циклораме. И там, в том краю пляжа, нарочитое, театральное солнце всегда заходило драматически, как в спектакле, как на циклораме в постановке «Орфей и Эвридика».