Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес

Она и без того это знает, но может еще раз убедиться: это необыкновенный мужчина. Если бы он сказал: «Посмотрите на меня, я киноактер», — все в поезде этому бы поверили. И она в том числе, ни секунды не сомневаясь. Если бы этот мужчина в сером костюме и шляпе-панаме захотел, он мог бы изящно поклониться и скромно, но артистично произнести: «Позвольте представиться, сеньорита, мое имя Джон Сесил Прингл»[93]. И Висента де Пауль, скрывая волнение, улыбнулась бы. Смущенно, но с видом человека, который и так это знал. Ее не проведешь. К тому же она знает его настоящее имя. Настоящее имя кажется ей не менее прекрасным, чем артистическое.

Ей придется призвать себя к спокойствию. Собрать все самообладание и ответить так, как подобает ответить такому человеку: «Очень приятно, это огромное удовольствие для меня путешествовать с тем, кем я восхищаюсь».

Потому что она знает, кто он. Его зовут и всегда будут звать Джон Гилберт.

Те же гладко зачесанные напомаженные волосы, что не мешает пробиваться обворожительным завиткам. Тот же высокий лоб. Черные густые брови. Глаза обольстителя, которые, кажется, читают ее мысли. Большой безупречный нос, достойный изображения на монетах. В точности такие же тщательно подстриженные кокетливые усики над красиво очерченной верхней губой. Висента де Пауль, конечно, не может не обратить внимания и на его руки — крупные, ухоженные, мужские, с большими ногтями, не длинными (как раз наоборот), а большими, потому что они как будто начинаются от самых костяшек пальцев.

Чтобы скрыть волнение, она открывает сумочку из крокодиловой кожи и достает полотняный носовой платочек со своим именем, Висента де Пауль, искусно вышитым Маминой готическими буквами. Платочек — это вторая вещь, попавшаяся ей на глаза. Первой была пудреница. Было бы дурным тоном, вульгарно, неизящно и фривольно достать пудреницу. Поэтому она предпочитает платочек, который к тому же так красиво вышит. И она прикладывает платочек к вискам, словно хочет промокнуть капли несуществующего пота.

Когда поезд прибыл в пункт назначения, и Висента де Пауль оказалась наконец на станции Бискейн-Бей, она почувствовала, что не хочет покидать поезд, что она с удовольствием бы осталась в нем навсегда.

«Разве жизнь не путешествие? — спрашивала она себя. — И если это путешествие, зачем притворяться, что это не так, зачем притворяться что ты куда-то приезжаешь?»

Но одно дело внезапные желания и аллегории, которые люди наивно пытаются отыскать в реальности, и совсем другое — простое и незамысловатое течение собственной жизни. Она подождала, пока Джон Гилберт встанет со своего кресла. Взяла сумочку из крокодиловой кожи и чемоданчик и вышла из вагона с видом человека, который провел полжизни, путешествуя по миру. Она пошла по перрону так, словно он был ей давно знаком, и сделала вид, что знает, куда идти, и, чтобы скрыть волнение, глубоко вздохнула и улыбнулась с удовлетворением человека, который наконец-то вернулся домой. Она поискала глазами мужчину, но не увидела его. Она не увидела ни старушки в шляпке с крошечными цветами, ни юношу в очках, ни миссионера. Она стояла на перроне одна рядом с пустым поездом.

«А что, если вернуться домой?» — спросила она себя, потому что испугалась.

Уже много часов назад она убежала из Ла-Майи и пробирается по лесу. Она, вероятно, уже далеко. Она очень хорошо знает, что время в лесу другое, что оно ощущается иначе. Она уже не слышит выстрелов. Ее окружает тишина леса, тишина, нарушаемая далекими голосами и свистом. Ей кажется, что она еще различает всполохи огня там, на юге, где, по ее расчетам, находится, или находилась однажды, Ла-Майя или то, что от нее осталось, если что-то осталось. И если отблеск пожара трудноразличим, то запах гари почувствовать легко, сильный запах грязного дымного облака, черного от горящей еще травы и пальмовых листьев, от вспыхнувших лучинами деревьев, от пылающих факелами домов, всепроникающий запах горелого дерева и еще более едкий — обугленных тел. Запах, который уже никогда ее не покинет. Где бы она ни была, где бы ни пряталась и сколько бы времени ни прошло: месяц, год или век.

Она идет медленно. Она идет босиком, и нужно быть осторожной. Кроме того, она прекрасно знает: чтобы идти по лесу быстро, нужно идти как можно осторожнее. Лес — это особая территория. Она не имеет ничего общего с остальным миром. Лес — это священная и проклятая территория. Территория, где демоны могут быть богами, а боги — демонами.

Она негритянка, а это означает мудрая. Ее мудрость не в голове, а в крови. Поэтому даже она, которая выучилась читать по-французски по Шатобриану и мадам де Сталь, а по-испански по герцогу де Ривасу и Фернану Кабальеро, знает, что здесь, в лесу, в этом запутанном лабиринте, ощетинившемся ветками, колючками и бурьяном, чтобы пройти больше, нужно пройти меньше, и что, если ты хочешь исчезнуть, но не заблудиться, нужно быть собранной и аккуратной, потому что только так можно скрыться, не потеряв направления, сделаться тенью среди заповедных лесных теней.

У нее в руках мачете, но она не сумела бы объяснить, откуда он у нее. Наверное, Лидувия, ее мать, вложила ей его в руку. Она помнит, что первым делом она закутала Коломбу Бесану и вынула ее из кроватки. Как только она услышала первые выстрелы и догадалась, не видя их, о первых пожарах, еще не слыша криков Лидувии и проклятий Лосанто, который уже бежал вверх по проулку в поисках Хуана Хакобо и Серафина или, вернее (и он это знал), навстречу смерти.

Долгие ночи она провела с предчувствием того, что война неизбежна. Слова мужа и брата не успокаивали ее. Как бы ни старались мужчины казаться безмятежными, в их словах сквозила жажда войны и беспокойство. И даже не столько в словах, сколько в поведении. Это было заметнее, когда они молчали, чем когда говорили. И Мария де Мегара была уверена, что самое страшное вот-вот произойдет.

Как только прогремел первый выстрел и взвился первый язык пламени, она укутала дочку и вытащила ее из кроватки с такой быстротой, словно много раз репетировала эти действия. Сама того не зная, она уже давно мысленно укутывала ее и прижимала к себе, собираясь бежать.

Мария де Мегара выбежала в проулок. Ее отец мчался в направлении, противоположном тому, куда бежали пытавшиеся спастись от огня. Она почувствовала, что Лидувия толкает ее к лесу.

Негры бежали беспорядочной толпой. Пламя распространялось со скоростью, которая возможна только в такой убогой деревне, как Ла-Майя, построенной из досок крабового дерева, стволов табебуйи и мангров и сухих листьев королевской пальмы.

Только когда она уже углубилась в лес, она заметила, что расчищает себе дорогу с помощью мачете.

Слава богу, что Коломба Бесана не плакала. Как будто она понимала, как будто знала, что сейчас главное терпеливо идти вперед, отводя кривые ветки, уворачиваясь от шипов акации и марабу, перепрыгивая через корни и лужи с величайшей осторожностью и сосредоточенностью и производя как можно меньше шума.