Жестяной пожарный - Василий Зубакин

В зале, кроме нас, так никто и не появился, только вышколенный официант возникал в нужный момент, словно из ниоткуда, и так же незаметно исчезал. Мы могли говорить без помех, ничто нас не отвлекало. Ближе к концу обеда генерал попросил меня побольше рассказать о себе. Я не уверен, что он слышал о моем литературном прошлом, о сборниках стихов и близости к поэтам-сюрреалистам. Зато моя политическая публицистика, критический взгляд на многие из республиканских ценностей и одновременно отрицание диктаторских доктрин всех мастей были ему известны; он мельком, но вполне позитивно упомянул разоблачительные листовки «Последней колонны» и острые статьи в газете «Освобождение». При всем своем военном опыте генерал отдавал должное пропагандистской работе среди людей, пока вроде бы смирившихся с гитлеровскими оккупантами и коллаборационистами Петена. У него, я в этом был почти уверен, сложилось обо мне иное мнение, чем у начальника разведки полковника Пасси и его заместителя – социалиста Брасолетта. Это мнение, и ничье другое, определит характер наших отношений в будущем. Генерал верил в то, что видел, а не в то, что ему говорили и нашептывали. Собственный жизненный опыт развил в нем недоверие к людям, либо ищущим выгоду в тех или иных своих действиях, либо искренне заблуждающимся. В любом – на выбор – из таких случаев не основанное ни на чем доверие политического лидера могло привести к катастрофическим последствиям. Де Голль считал это за аксиому, безоговорочно доверял только себе и принимал решения единолично. И он, этот символ национального французского сопротивления и освобождения, был прав.

Обед закончился около десяти вечера.

– Возможно, мы еще увидимся до вашего отъезда, – сказал, прощаясь, де Голль и вышел из зала, подтянутый и прямой, как трость.

А мне оставалось только гадать, что может послужить причиной для нашей дополнительной встречи.

Какая-то неистовая сила подтолкнула меня к телефону в тот вечер и заставила набрать номер. Абонент ответил низким грудным голосом, от которого я напрягся, как сжатая пружина, но тут же расслабился, ощутив дуновение покоя и счастья. Чтобы продлить это райское дуновение, я выжидал, томясь нетерпением, но желая сполна испытать забытое состояние блаженства.

– Кей… – наконец назвал я откликнувшуюся по имени, которым никогда и никто, кроме меня, ее не называл.

– Боже мой! Манэ! – откликнулась трубка. Не Бернар, а Манэ – так меня тоже никто не называл с самого начала войны.

Я звонил Любе Красиной, с которой пережил когда-то давно час нечаянной радости и запомнил его, и вот чудо этой встречи вдруг всплыло передо мною в чужом, воспринимаемом как исторический музей Лондоне, полном непрерывного одиночества. После первой встречи последовала вторая, уже не такая случайная – и, как и первая, закончившаяся расставаньем. И вот теперь – Лондон, война, Люба, безупречно владеющая тремя языками, работает на английское военное министерство, прослушивает русские и французские радиопередачи, оставив свою прежнюю работу манекенщицей в модном доме Скиапарелли.

– Боже мой! Манэ!

Мы встречаемся в третий раз, чтобы больше никогда не расставаться. По мановению волшебной палочки Лондон из музея вмиг превращается в теплый жилой замок с видом на зеленый луг из стрельчатого окна. Волшебство? Да, конечно: вся наша жизнь – волшебное представление, кроме грубых реалий войны, к которым наша с Кей метаморфоза не имела решительно никакого отношения.

Решение о дате и способе моего возвращения во Францию принимал не я, поэтому мне не оставалось ничего, кроме ожидания. День шел за днем, обо мне словно бы забыли в Лондоне, и я был за это благодарен судьбе: все наше время мы с Кей посвящали друг другу. Жизнь вошла в свою первозданную колею, как будто колеса войны раскручивались не за проливами, на материке, а в далеком далеке, за тридевять земель. Мы сполна наслаждались друг другом, нашей счастливой близостью, и лишь один вопрос время от времени возникал перед нами, словно на киноэкране: как мы умудрились растерять годы, прошедшие после нашей первой встречи на «Фазаньей ферме»? Возникал, угасал и развеивался: мы снова вместе, и нет ничего главней этого. И то, что Гастон де Бержери, бывший муж Кей и мой бывший приятель, стал настолько преданным маршалу, что Петен отправил его послом в Москву, а я из начинающего богемного поэта превратился в руководителя антигитлеровского движения «Освобождение – Юг», не меняло существа дела.

Счастливые дни короче унылых и несчастных; во всяком случае, летят они куда стремительней и быстрей. Влюбленные часов не наблюдают, они словно бы живут в другом измерении, где время подчиняется иным законам или вовсе не существует. Так мы с Кей и жили – в полном единении, не делая разницы между днем и ночью, между светом и тьмой. Затишье овладело нами, оно ограждало нас от беспокойного суетного мира и приносило живые воспоминания о молодости – и все это создавало ощущение какого-то сказочного волшебства.

Я рассказал Кей о моей встрече с де Голлем и о том, что мне предписано дожидаться новой встречи. Разумеется, я не посвящал ее в детали нашего разговора, хотя в нем и не было ничего секретного и не подлежащего разглашению, – просто мы слегка прикрывали глаза, глядя в наше солнечное завтра, куда решили идти рука об руку, а день вчерашний нас не очень-то интересовал. Меня одного – да, и еще как: прошедшее было связано с будущим неразрывной цепью, мои товарищи по подполью ждали во Франции моего возвращения, и каждый день, проведенный мной вдали от нашей линии фронта, ложился дополнительным бременем на их плечи. Мне не нужно было все это растолковывать Кей, она понимала мою роль в Движении, как и то, что день нашего расставания неизбежен и близок. День, за которым – черный провал, а за провалом – новая встреча, уже навсегда.

Я и понятия не имел, в чем причина второй встречи с де Голлем, если только она состоится. Не знал об этом и полковник Пасси – так мне, во всяком случае, показалось, когда через десять дней после того позднего обеда он передал мне новое приглашение генерала. Начальник разведки не был посвящен де Голлем в его планы относительно меня, и это не будило в полковнике энтузиазма. Он ничего не знал, но и я знал не больше. Руководитель Национального комитета «Свободной Франции» играл по своим правилам, посвящая в конфиденциальные дела лишь тех действующих лиц, без которых невозможно было обойтись.

Генерал выглядел усталым. На этот раз обошлось без затяжного обеда, нам вполне хватило крепчайшего черного кофе.

– Американцы представляют угрозу для будущего «Свободной Франции», – начал генерал, и я, не показывая вида, превратился в слух. – Вашингтон недостаточно глубоко разбирается в нашей ситуации, Рузвельт принимает всерьез режим в Виши и заигрывает с Петеном, которого считает более терпимым партнером, чем я.

Де Голль замолчал, сидя неподвижно с совершенно непроницаемым, как у сфинкса, лицом, а потом продолжал:

– Победа в войне зависит от американцев, и устройство мира после разгрома Германии и Японии зависит от них. Мы должны объяснить Рузвельту, что происходит во Франции, и склонить его на нашу сторону… Вы понимаете?