Одесская сага. Нэцах - Юлия Артюхович (Верба)

— Ясли, говоришь? Заявление? — Яков встал и медленно расстегнул ремень, потянул его на себя и вверх.

Феня отпрыгнула от стола:

— Яшенька? Ты чего? Легче будет, и копейка в семью, Яша, не надо!

Она успела дернуться в сторону — пряжка, свистнув у лица, обожгла ключицу и продрала грудь через платье. Яков уже был рядом.

— Ах ты ж дрянь! Ребенка скинула и в загул? Мужиков в своем трамвае снимать?!

— Да я никогда!..

— А я? А этот твой хахаль? — Ремень свистел и щелкал, Феня билась в углу. Больше таких ошибок, как открытая дверь и бойцовская обувь, милиционер Яков Верба не допускал.

— Мама! — На пороге стоял смешной лопоухий рыжий Тоська на тонких ножках.

— Мамочка! — завопил за его спиной Сережка.

— Заткнулись, щенки! — Яков с ремнем сделал шаг в сторону детей.

— Не трожь! — Феня кошкой напрыгнула ему на спину. Яков, не глядя, хлестанул ремнем назад. Феня, завопив, отпала.

В дверях показалась соседка. И, схватив двух пацанов, прикрикнула: — Ну-ка пошли, я вам сейчас что покажу!

Яков повернулся к жене:

— Чтоб завтра заявление свое паскудное забрала. Придумала она — вагоновожатая драная. — Он залпом опрокинул остатки из шкалика. И вышел во двор.

Феня, не поднимая головы, с заплывшим глазом и черно-багровыми следами на руках и шее комкала сумочку и лепетала что-то невнятное…

— Морочишь голову! То просишься — то не выходишь! — ворчала начальница отдела кадров. — Ну что ты приперлась, у мужа не спросясь? Теперь все наперекосяк! Я ж тебя уже в график поставила! Переделывай теперь!

— А можно, я с трамваем попрощаюсь? — всхлипнула Феня.

— Психическая! — пробормотала ей вслед кадровичка. — Хорошо, что не взяли… Совсем с головой не дружит, контуженая, что ли?

А Феня, уткнувшись в металлический красный неровный бок трамвая, гладила его ладошкой, как домашнюю кормилицу корову Белку, и жаловалась, жаловалась, жаловалась на свою непутевую жизнь, на этого ирода, который бьет ее смертным боем каждый день…

— И нет мне жизни, ни дня нет жизни. Зачем из села ушла… Такие мучения… Чего со своими не померла тогда… — размазывала сопли она.

Яков не пришел ночевать. Так бывало, когда они выходили на облаву. Феня не особо тревожилась и высыпалась. А утром в дверь постучали. Влетел бледный участковый Василий Петрович, коллега Яши.

— Феня Сергеевна… Феня Сергеевна… Горе какое… Фенечка… Яша… Яша погиб…

Феня завыла, запричитала:

— Сироты мы, сироты… — А затем возбужденно-испуганно стала расспрашивать: — Где? Как?

Описание Василия Петровича она слушала как в тумане и в ужасе крестилась не переставая, забыв, что перед ней представитель советской власти.

— Яков Сергеевич после оперативного задания трагически погиб от множественных переломов тазобедренной кости и позвоночника, а также от болевого шока, попав… — Василий сглотнул, — попав под трамвай пятнадцатого маршрута в районе Балковской, ой, то есть улицы Фрунзе…

Феня чуть не потеряла сознание.

— Ну вы понимаете… — Василий Петрович смутился. — Он, честно говоря, пьяный был в стельку… Но мы в рапорте не написали, чтобы, понимаете…

— Ой горе какое… Как мы жить будем? Где?

Василий Петрович вздохнул:

— Это уже не боевое задание, поэтому там посильная помощь разовая будет, а так на пенсию не рассчитывайте. А комнату мы вам оставим, как вдове товарища. Такой человек был душевный, жена, сыновья, жить бы да жить!

— Да уж… — повторила она шепотом. — Жить да жить…

Как только участковый ушел, Феня рухнула со стула и на коленях поползла в правый угол комнаты. Она крестилась на пустую стену, где должны были висеть иконы, и билась лбом об пол, рыдая от ужаса.

Это она убийца, она… ЕЕ пятнадцатый, ее верный конь и кормилец! Это же он отомстил за нее! Как только она попросила! Одесский трамвай отвез ее на работу в немецкую слободу, одесский трамвай привез ее во взрослую жизнь, в трамвайное депо, дал общежитие, подарил серьезного мужа, а когда она пожаловалась — просто раздавил его…

Феню трусило:

— Неужели я — ведьма… Господи, я его убила, смертный грех…

Конец эпохи

Вовка шел по коридору. Он ненавидел эти ежедневные хождения. Баба Лёля была уже совсем мишигинер и несмотря на открытую дверь всегда ругалась то на Вовку, то на маму, то на еду, то на погоду, то на любимую бабушку Иру. Вообще неблагодарная. Вовке было четырнадцать, и меньше всего ему хотелось таскаться кормить Елену Фердинандовну. Нилка честно ходила все выходные, а всю долгую неделю на каникулах приходилось Вовке.

Гордеева на старости лет стала еще невыносимее и бескомпромисснее. Она нежно любила только «свою кровь» — их покойного отца, Петю, и Нилку. А вот своих дочерей недолюбливала. Хотя тетя Рита тоже могла бы приезжать хоть изредка к матери.

Больше всего Вовку мучал запах — разложения, тошнотворной тяжелой стариковской затхлости, кислятины. И это было не просто замершее в нафталине время. У баб Лёли с порога пахло смертью. А точнее, ее присутствием. Похоже, что она пришла за Гордеевой в эту комнату еще пару лет назад и почему-то решила остаться. Смерть, как стариковская трясущаяся собачонка, тявкала и вертелась под ногами, а когда Вовка уходил — с жадностью урча и чавкая, догладывала остатки жизненной силы и скальпельно-острого ума Гордеевой. На самом деле он боялся признаться, что панически боится заходить в этот дом, в этот запах, который моментально напрыгивал на него и впитывался в волосы, рукава, входил внутрь при вдохе. Вовка инстинктивно старался там реже дышать, а потом, выйдя, долго отряхивался и сплевывал на дворовые плиты. Это было страшнее маминого туберкулеза.

— Не ссы, внучок, — пару раз внезапно сказала ему бабка, — это не заразно.

Месяц назад он нашел спасение — гордеевские папиросы. Он таскал по паре штук при каждом визите, а потом прятался с пацанами в сквере и, задыхаясь, курил, чтобы перебить ее страшный запах.

Раз в неделю Женя и Рита делали попытки помыть Гордееву, которая хоть и могла передвигаться, но на гигиену забила окончательно. Помыть получалось плохо, ну удавалось хотя бы обтереть влажной тряпочкой.

— Я не могу ее такой видеть, — шепнула Ритка и аккуратно вытерла глаза, чтобы не размазать подводку, — не могу.

— И что? — закурила Женька. — Я ее всю жизнь видеть не могу, и что ж теперь — пусть подыхает в грязи?

— Давай я тебе денег дам, наймешь кого-нибудь из больницы.

— Себе оставь. Или папирос ей купи. Она любит.

— Возьми сейчас же, ты ж ей готовишь постоянно. А папиросы я ей принесла. Неужели все скурила?

Женька молча сунула деньги в карман. Ритка курила и плакала.