Башня. Новый Ковчег - Евгения Букреева

прижилась. Она по своему характеру была спокойной и немногословной, умела ладить с детьми и обладала тактом и природным чутьём. Невысокая, полная, она отличалась удивительной проворностью, несмотря на возраст. Да, Елена Витальевна и тогда, десять лет назад, была немолода, а сейчас уже и совсем старушка. Если жива.

По телу пробежали мурашки.

Перед глазами возникло лицо Анны, с сухими горящими глазами и злой усмешкой, скривившей тонкие губы: «Иди! Иди и скажи им, что они должны умереть! Если ты такая честная и справедливая, иди и скажи». И сразу вслед за этими словами — другие лица, сотни лиц. Они замелькали перед Никой, как кадры чёрно-белого фильма. Почему-то чёрно-белого. Люди, старые и не очень. И среди них — её няня.

Почему вплоть до сегодняшнего дня она ни разу по-настоящему не задумывалась о том, что же реально стоит за словом «эвтаназия»? Нет, в школе, конечно, эта тема поднималась постоянно, но Ника не помнила, чтобы они хоть когда-нибудь, хотя бы раз обсуждали этичность или неэтичность этого закона. Им, школьникам, его преподносили как догму: ради выживания большинства необходимы жертвы, иначе погибнут все. Отец тоже так говорил. И такие рассуждения и обоснования были Нике понятны. Понятны ровно до тех пор, пока у безликих жертв не появились реальные имена и фамилии.

Ника зло тряхнула головой, словно, пыталась прогнать из своей памяти круглое добродушное лицо няни. Вообще, почему она вдруг решила, что её няня непременно должна быть среди тех, кого укрывает Анна? Или что её нет в живых? Ведь закон не распространяется на всех стариков, начиная с какого-то определённого возраста. Закон действует только в отношении недееспособных. А пока ты работаешь, приносишь пользу обществу — ты живёшь. Вон у Веры дед жив. Он, конечно, ещё совсем не старый и довольно крепкий, но всё равно… Или их учитель литературы, вот уж кто весь седой и сгорбленный, и передвигается с трудом. Но он каждый день приходит в класс и ведёт уроки… Значит, и Елена Витальевна, возможно, сейчас вполне себе жива. Нянчит какую-нибудь маленькую девочку или мальчика. Или делает любую другую посильную работу. Или…

Слёзы, которые вроде бы прекратились, потекли снова. То, что она говорила себе сейчас, было самоуспокоением. Попыткой убаюкать совесть. Бессознательно найти очередную лазейку. И получается, что так было всегда, все последние несколько лет, начиная с более-менее сознательного возраста.

Среди одноклассников и друзей Ники почему-то было не принято обсуждать родственников, которые в силу возраста или по болезни были подвергнуты эвтаназии. Хотя такие случаи были. Например, бабушка братьев Фоменок. Она работала в их школьной столовой, такая невысокая приветливая женщина. У неё всегда можно было попросить налить компот так, чтобы в нём было больше ягод — Нике нравились большие, разваренные ягоды, разбухшие, мягкие и сочные. Другие раздатчицы ворчали, что они не нанимались тут всем ягоды вылавливать, а бабушка Фоменок никогда не отказывала. Ловко орудовала половником, наливала и, весело подмигивая, подавала Нике стакан, до верху наполненный почти одними ягодами. И Ника потом сидела за своим столиком и, растягивая удовольствие, медленно одну за другой отправляла ягоды в рот.

— Фу, гадость, — морщилась Вера. — Как такое вообще можно есть?

Вера их терпеть не могла. А Ника любила…

А потом бабушка братьев Фоменок исчезла из школьной столовой. Старший Лёнька хмуро сказал: заболела. А младший, Митя, несколько дней ходил с красными глазами. А ещё через пару месяцев всё как-то забылось.

Правда был ещё один случай. Ника про него почти никогда не вспоминала, но сейчас он вдруг всплыл в памяти: очень явственно, живо, словно это случилось вчера.

Ника тогда училась в начальной школе. У них в классе была девочка, кажется, её звали… нет, как звали, Ника не помнила. Зато помнила, что девочка была такой же рыжей как она. Нику никогда не дразнили, что она рыжая, а ту девочку дразнили. Девочка была типичная тихая троечница, ни с кем особо не дружила. Наверно, она так и проучилась бы с ними, скорее всего, до седьмого класса, и Ника бы её благополучно забыла, как и многих других одноклассников, неинтересных и ничем себя не проявивших, если бы не тот случай.

Какое-то время девочка отсутствовала в школе, почему — Нику это не интересовало, ведь они не дружили. Все хоть однажды, да пропускали учёбу, по болезни или другим причинам. Но та девочка… когда она вернулась, она стала какой-то другой. Всё время плакала. Во время уроков и на переменах. Учителя делали вид, что ничего не замечают. А однажды (они сидели с девчонками в столовке, болтали и смеялись) Динка Олейник, у которой тогда ещё не было большой груди, и красивые волосы были коротко острижены, вдруг сказала:

— А знаете, почему Титова всё время теперь плачет?

Да! Фамилия у той девочки была Титова — Ника наконец вспомнила.

Все девочки дружно спросили, почему, а Динка наклонилась к ним и заговорщически сказала:

— У Титовой мама умерла. Эвтаназия.

И все повернули головы в сторону Титовой. Та сидела через два столика от них, и перед ней стояла тарелка супа. Ника отчетливо помнила эту тарелку. И суп в ней. Уже холодный, с островками застывшего белого жира.

Она так хорошо всё это запомнила именно потому, что тогда решила подойти к рыжей Титовой и проявить сочувствие. Почему-то Нике казалось, что это непременно надо сделать. И она никак не ожидала, что девочка, подняв на неё своё бледное заплаканное лицо, вдруг выпалит злым громким шёпотом:

— Это всё из-за тебя!

Сейчас, вспомнив этот случай и представив опять перед собой маленькую девочку с рыжими, как у неё волосами, завязанными в два неаккуратных хвостика, Ника наконец поняла, что та имела в виду. Скорее всего, в их семье говорили о Никином отце, обвиняли и проклинали его в смерти близкого им человека. Савельев был тем, кто выдвигал и принимал закон, значит, косвенно, но был виноват. А Ника была его дочь. И, значит, тоже была виновата. По крайней мере в глазах той девочки.

Тогда Ника этого, конечно, не понимала, и ей казалось ужасно несправедливым то, как с ней поступила Титова. И в субботу дома она всё рассказала отцу. Отец её спокойно выслушал и даже как-то утешил (он всегда умел утешить Нику лучше, чем кто-либо другой), потому что Ника действительно обо всем забыла, и девочка Титова перестала занимать её мысли. И когда вдруг через пару дней Ника увидела, что отец пришёл в школу, она даже не предположила, что это