В центре Вселенной - Андреас Штайнхёфель

– А почему бы вам не встречаться у тебя дома? – спрашивает Паскаль.

– Потому что я не хочу, чтобы Диана и Глэсс были в курсе.

– Насчет твоей зазнобушки?

– Насчет того, что мы занимаемся сексом, если тебе необходимо это знать.

– Это у вас так громко происходит?

– Потише, чем бывает в зоопарке. Возможно, что и в парке тоже.

Резкий смех Паскаль бьет по ушам, как звук фанфар.

Я должен радоваться тому, что получил от Терезы ключ к дому и к желанной интимности встреч – без посторонних глаз, без посторонних ушей, когда нам будет угодно. Но все это так чертовски… неполно? После первого, но недолгого смущения наши тела отреагировали друг на друга, как два настроенных друг на друга механизма. Все утекавшие со скоростью песка сквозь пальцы минуты я неотрывно искал что-то в его лице, почти неподвижном, в его глазах, лишь ненадолго дернувшихся, когда горячая влага затопила мою ладонь. Не могу сказать, чего я ожидал от него. Уж точно не клятв в вечной любви, уж точно не того, что разверзнутся небеса и нас осыплет дождем из лепестков роз. Но и не того, что он так быстро отвернется, как тогда, будто секс для него был не более чем способом убить время в перерыве между бегом, душем и дорогой домой, химическим экспериментом, наблюдением за тем, как кислота и щелочь, смешиваясь в воде, дают в осадке соль. Он уверил меня, что хочет встречаться и дальше, но я, не в силах бороться с внезапно охватившей меня паникой, сел в ближайший автобус и теперь изливаю душу Терезе, пытаясь растопить тот лед, что гнездится в каждой клетке моего тела после первой нашей уже взрослой встречи.

Без всякого на то желания я беру печенье, нервно откусываю и запиваю половиной чашки чая, но и это не помогает. В комнате повисает долгое молчание. Я чувствую, как обе они смотрят на меня, наблюдают за мной, и я встаю и подхожу к окну, поворачиваясь к Терезе и Паскаль спиной. Их квартира гнездится на пятом этаже еще не слишком старого, но уже отвратительно отремонтированного дома с оштукатуренным фасадом среди целого ряда таких же отвратительно отремонтированных домов с такими же точно оштукатуренными фасадами. Внизу, под окном, между тротуаром, заставленным дорогими машинами, и огороженными решеткой деревьями, высаженными сюда в надежде превратить улицу в некое подобие бульвара, шумно прыгают по лужам дети, гоняя мяч.

– Ты сюда что, с кислой миной посидеть пришел, и все? – снова раздается бурчание Паскаль.

– Закрой рот.

– Не имеет смысла строить из себя всеми обиженного только потому, что первый встречный не оказался принцем на белом коне.

– Какие ты, оказывается, знаешь красивые слова, – Тереза приближается ко мне. – Так в чем проблема, Фил?

– Я не знаю.

Я чувствую ее теплое дыхание на своем плече и больше всего хотел бы так и замереть, окруженный с детства знакомым миндальным запахом ее волос, и смотреть на детей на улице всю оставшуюся жизнь.

– Почему бы просто не дать ему немного времени?

– Времени на что? По-моему, у него его и так было предостаточно, разве нет? – бормочу я.

За спиной снова раздается смех, на этот раз уже негромкий смешок.

– Кажется, он унаследовал те же заморочки, что и у нашей дорогой Глэсс. Боится, что все закончится, еще не начавшись.

Я взрываюсь от злости быстрее, чем могла бы взорваться ртуть в зашкалившем градуснике. Высвободившись из объятий Терезы, я оборачиваюсь.

– Если мне нужен будет психолог, я обращусь к тебе, Паскаль, а до тех пор сделай одолжение и оставь нас в покое, пожалуйста.

Паскаль, не моргнув глазом, засовывает в рот следующую печеньку. Видимо, ее не способно потрясти даже землетрясение.

– И характер салонной девы восемнадцатого века у тебя тоже от нее. Постаралась девочка, нечего сказать.

Во мне вскипает ненависть к ней, к ее тягучему голландскому акценту, который делает каждое слово тяжелым, как будто более весомым, более авторитетным.

– Кто тебе вообще дал право об этом судить?

Она лишь пожимает плечами и указывает на стол.

– Кто ест мое печенье, тот пускай проглотит и мои слова.

– Твое печенье настолько же отвратительно, как и слова. Можешь подавиться своей ревностью. Тебе не понять, что ей пришлось пережить.

Она с деланым удивлением поднимает бровь.

– В самом деле? И что же? Мне казалось, она об этом не распространяется. Кроме как, конечно, своей лучшей подруге, – этот язвительный комментарий уже пришелся в адрес Терезы.

– Она никому и не обязана ни о чем распространяться.

– Конечно, не обязана. Особенно о своих комплексах, которые она раздула до такой степени, что не в состоянии завязать ни одних нормальных отношений, и поэтому прикрывается душевной травмой несчастной покинутой матери. Никогда не задумывался об этом?

Я не знаю, чем ее слова так сильно меня задевают, но желание врезать по этому ухмыляющемуся лицу становится практически непреодолимым.

– Перестань, пожалуйста, – спокойно говорит Тереза.

– С чего бы? Он же хотел знать мое мнение – или теперь уже больше не хочет?

– Это вопрос интерпретации.

– Вопрос интерпретации? Мы тут что, в зале суда? Толкованием заниматься собираемся?

– Держи ключ, Фил, – опустив предмет разгорающихся споров мне в руку, Тереза поднимается и уходит, после чего и без того непропорционально огромная комната становится еще более пустой.

Паскаль вскакивает и в бешенстве бросается за ней.

– Вы не ответили на мой вопрос, уважаемый оппонент!

– Паскаль, прошу тебя…

Когда я спускаюсь по лестнице, мне вслед уже доносятся разъяренные вопли обеих. На улице все еще играют дети. Страшно хочется отобрать у них мяч и разорвать его на сотни маленьких частей.

Когда я чувствую потребность побыть одному, я иду в дальний угол нашего сада, уже переходящего в лес, где небольшая поляна смыкается вокруг глубокого пруда. Чтобы добраться до нее, приходится преодолеть целый лабиринт из зарослей собачьей розы, опутавшей высокие стволы, сплетенных кустов боярышника и терна, на которых по весне, словно морская пена, колышутся белые цветы. Очертания пруда образуют практически безупречный круг. Очевидно, его, как артезианскую скважину, питает бьющий из-под земли источник, ведь даже в самые жаркие летние дни уровень воды в нем не опускается больше, чем на несколько миллиметров. Озеро настолько черное, что вода в нем немного проясняется лишь к полудню, когда солнце стоит прямо в зените, и его свет падает вертикально вниз, минуя верхушки деревьев. Тогда от его поверхности исходит матовый свет, как от гладкой поверхности спрятанного во мху опала. И по сей день, пусть даже едва-едва, видны следы тропинки, когда-то огибавшей его и отделявшей прибрежный мох от растущей вокруг травы, – свидетельства того, что кто-то еще до меня знал и любил это место.