В центре Вселенной - Андреас Штайнхёфель

– Мне казалось, что в интернат попадают только трудные дети.

– Какой-нибудь предлог всегда найдется.

– И под каким предлогом туда отправили тебя?

– Я же сказал: какой-нибудь всегда найдется, – Николас запускает пальцы в волосы. Каждое его движение отдается в моем теле электрическим разрядом. У его губ мягкий, классический изгиб, но очертания настолько резки, что, целуя его, боишься пораниться. – В любом случае дома у меня, можно сказать, никогда и не было. Меня там, по крайней мере, не было. Как и в этом городе. Боже мой, этот мертвый город…

Он качает головой и пораженно смотрит на меня.

– Как ты только здесь живешь?

– Здесь есть неплохое ванильное мороженое.

– И сколько его надо съесть, чтобы перестало тошнить?

Мы с Кэт не раз задумывались о том, каково было бы однажды сказать этому затхлому месту «прощай». Николас, в отличие от нас, давно это сделал – и то, что его вынудили на то обстоятельства, не лишает его права смотреть на нас несколько свысока. Нынешнее свое возвращение он, наверное, воспринимает как позорное отступление.

– А чем занимаются твои родители?

– My daddy’s rich, and my ma is good lookin’[7], – отвечает он мне строкой из Джорджа Гершвина и ухмыляется. – Ты ведь американец, да? И у тебя есть сумасшедшая сестра-близнец, которая в детстве развлекалась стрельбой из лука по маленьким мальчикам. А мама – стрельбой по большим мальчикам во имя спасения от них исстрадавшейся женской части населения – или наоборот. И живете вы, – тут он махнул рукой в сторону Визибла, – вон в том гигантском доме посреди темного-темного леса.

– И кто тебе все это рассказал?

– Моя многоуважаемая коллега с пучком на затылке. Да тебе каждый это в городе расскажет, кого ни спроси.

У него нет ни братьев, ни сестер. Отец – глава крупного металлообрабатывающего завода где-то недалеко от города. Мать целыми днями сидит дома и пьет, а если надоест – наглатывается таблеток, чтобы не думать о том, за что же именно ее злодейка-судьба забросила в это безвылазное захолустье.

– Это своего рода стереотип, – пожав плечами, подводит он черту под коротким списком. – Хоть и не самый приятный, надо сказать.

– Но из чего-то стереотипы все же рождаются.

На протяжении многих лет через посиделки на кухне Глэсс прошли десятки таких же женщин, как его мать. Или в том числе его мать. Но спрашивать бесполезно – даже если бы это было так, она не рассказала бы мне.

– В любом случае не похоже на то, чтобы у вас с матерью были хорошие отношения.

– Может, и так.

Может быть, и с отцом тоже так. Если бы Николасу действительно нужна была всего лишь какая-то работа, он мог бы подрабатывать и у него – не обязательно у станка, наверняка нашлось бы место в офисе или даже в помощниках при руководящих должностях.

– Я уже видел тебя раньше в городе, – произношу я после того, как долгие несколько секунд мы молча смотрели на гладь реки. – Правда, это было давно.

– Правда?

– Да, лет пять назад. Была зима, ты стоял на ступенях церкви.

– Должно быть, были каникулы. Я не помню.

В его голосе не сквозит ни капли интереса. Я втайне надеялся, что он вспомнит, и теперь ощущаю горький укол разочарования. Мало-помалу меня начинает тревожить, что только я стараюсь поддержать разговор и хочу что-то узнать.

Очковтиратель, – звучит голос Кэт у меня в ушах. – Снаружи твердый, как сталь, а внутри мягкий и ранимый. На самом деле он снаружи мягкий и ранимый, а внутри просто пустой и скучный.

Может быть, стоит перестать задавать вопросы и наконец перейти к действиям. После недолгих, но от этого не менее мучительных колебаний решившись положить ему руку на плечо, я только шевелюсь, как он, заметив это краем глаза, тут же отодвигается:

– Не надо… пожалуйста.

– Хорошо, хорошо.

– Извини, я не хотел тебя…

– Все в порядке.

Еще одной минуты молчания я не выдержу. В наступившей тишине раздается смех Николаса при виде ключа, который я извлекаю из кармана. Но облегчение, которое я слышу в его смехе, быстро пропадает, обрывается и сам смех, и его сосредоточенные зрачки чуть расширяются, словно он видит меня в первый раз или собирается коснуться острым краем своих точеных губ. Чего он все же не делает, несмотря на то что вокруг нет и не предвидится ни души.

– Ты очень красивый, знаешь?

– Э-э-э… спасибо.

– Пойдем? – Он поднимается со скамейки, не дожидаясь меня, как будто сам знает дорогу. Я нагоняю его и изо всех сил вслушиваюсь в звук наших шагов по асфальту, чтобы подавить желание взять его за руку, приобнять за талию, коснуться плеча.

– Погоди-ка.

Сначала я, увидев, как он останавливается и быстро наклоняется, думаю, что он собрался завязать шнурок, но потом вижу, что он что-то поднимает с тротуара. На этот раз – коричневую заколку из черепашьего панциря с поломанной застежкой.

– Зачем ты это делаешь?

– Что – это? – Николас выпрямился; заколка скользнула в карман.

– Подбираешь всякую всячину. Я уже не раз замечал.

Он лишь пожимает плечами.

– Просто так. Никогда не знаешь, где пригодится. Может быть, можно подарить кому-нибудь.

– Если ты будешь собирать все, что встречается у тебя на пути, то у тебя скоро целый склад будет.

– А может, у меня он уже есть, м?

Примерно полчаса спустя мы стоим перед домом Терезиного отца, и внезапно на нас отчаянно, как самоубийцы, обрушиваются капли сильного дождя. Но все равно сначала я обхожу дом вокруг, чтобы показать Николасу фасад, и останавливаюсь за его спиной. Он оглядывается вокруг с уважением, граничащим с благоговением.

Дело вовсе не в фасаде – в двухэтажном доме с двускатной крышей, ничем не отличающемся от соседних, нет ничего особенного, – а в раскинувшемся позади него саде, неотрывно приковывающем к себе внимание каждого. Его содержание ежегодно обходится Терезе в кругленькую сумму, выплачиваемую двум наемным садовникам. С ранней весны до поздней осени он тонет в цветах, их благоухании и переливах ярких красок; осенью его словно окрашивает пролившийся с неба золотой и бронзовый дождь. С первого же взгляда на него захватывает дух. Всю свою жизнь профессор с полной самоотдачей посвятил изучению живой природы, с тем чтобы окружить ею себя, собрав с разных концов света все, что могло приспособиться к нашему климату, и годами и десятилетиями кропотливо создавал свое маленькое чудо. Его сад – как живое существо, которое разрастается, расползается, раскидывается и вьется; все в нем наливается, дышит пышностью и плодородием. Деревья и кустарники стоят поодиночке или маленькими группами, низкорослые растение собраны в клумбы, цветными пятнами раскинувшиеся по газону или проглядывающие из-под листьев гигантского папоротника. Диана часто приходит сюда одна; благодаря гербариям она наизусть знает все, что здесь растет. Тут есть и совсем крохи, чью красоту можно рассмотреть, лишь опустившись на землю и погрузившись в созерцание крошечных листиков и цветков. Над ними раскинулись кроны красно-коричневых гигантских секвой, чьи широкие ветви будто перпендикулярно вогнаны в ствол; в этих широтах им никогда не достигнуть той стометровой высоты, которой они прославились в Америке.