Нотки кориандра - Игорь Лебедев

Он уже сбросил даму и сделал прикуп. В итоге взял к двойке восьмерку и теперь сидел, оглушенный проигрышем и только ждал, какую сумму прибавит к долгу финал игры. Сумма оказалась убийственной: двум понтерам банкомет умудрился сдать по девятке с первого раза, за что обязан был заплатить тройной ставкой, а еще один сумел составить девятку посредством прикупки.

У Георгия пошли темные пятна перед глазами. Кто-то протянул ему стакан воды. Участники благодарили молодого человека за игру, похлопывали по плечам и поочередно подставляли расписки, которые Тавелиди не глядя подписывал. Только сейчас он осознал, какую астрономическую сумму обязан выплатить. Никакие часы и булавки не могли бы покрыть и десятой части этого долга. Мысль выкрасть чековую книжку из отцовского сейфа, казавшаяся еще четверть часа назад такой простой и очевидной, сейчас предстала во всей своей невозможности.

— Георгий Юльевич, когда изволите оплатить долг? — долетел до него голос кого-то из участников игры.

— Я прошу… двадцать четыре часа, — стараясь сохранять достоинство, тихо проговорил Тавелиди.

— Что ж, извольте, — согласился удачливый заимодавец, поглядывая на часы. — Завтра не позднее шести часов жду вас здесь со всей суммой. Счастливо оставаться!

Один за другим игроки покинули комнату.

В голову Георгию сама собой пришла мысль о самоубийстве. Он принялся рассматривать возможные способы и в итоге решил остановиться на вскрытии вен по примеру великого философа Сенеки[79].

— Сумма немаленькая… — вдруг он услышал голос, который, кажется, принадлежал одному из игроков.

Тавелиди повернулся: действительно, господин с черными подкрученными усами, который только что в числе прочих получил расписку, сидел рядом и участливо смотрел на неудачливого банкомета. Кажется, его звали Сергей Николаевич. Расписка лежала тут же, на столе.

— Могу помочь с возвратом, — просто сказал он. — Есть одна идейка.

Ардов торопился к полицейскому участку. Время неумолимо утекало, а он все еще не сумел разгадать, что конкретно намереваются предпринять преступники этим вечером. Интуиция подсказывала, что событие наверняка будет рассчитано на международную реакцию, и потому он предполагал, что произойти оно должно на премьере «Раймонды» — при стечении всего дипломатического корпуса Петербурга.

— Нашел! — подскочил к Илье Алексеевичу филер Шептульский, как только тот вошел в участок. — Гадалка Филомена! — объявил он и показал «медвежью лапу» с шеи убитого Одноухого, полученную от Жаркова. — Лавка у нее в переулках на Слоновой. Притон, чистый притон. Изволите посетить?

Илья Алексеевич растерялся. Находка Шептульского, связанная с Одноухим, безусловно, могла дать полезные результаты, но сейчас следовало бросить все силы на Мариинский театр. Ардов попросил нанести визит гадалке околоточного надзирателя Свинцова, который выказал полную готовность: гонять чаи в участке ему порядком надоело.

Не успел Илья Алексеевич дать распоряжения околоточному, как в участок ворвался запыхавшийся редактор Клотов.

— Илья Алексеевич, я — как вы и просили.

— Приходил?

— Так точно, — кивнул газетчик, огляделся и развернул лист. — Вот, уже поставили в гранки, — сообщил он. — Разрешите печатать?

Заголовок буквально взорвался в голове у Ардова: «Русскій патріотъ убилъ турецкаго посла! ВОЙНА!» Сыщик поднял глаза. Редактор что-то говорил, размахивая руками, но Илья Алексеевич ничего не слышал — в голове не прекращался шум, похожий на грозу. Ардов увидел перед собой белые головы с желтыми прожилками из редакции Клотова. Только сейчас их было не две, а несколько десятков. Мертвенные лица проступали как бы из тумана, который напустил голос газетчика. Глазницы, как и в работах Клингера, были заполнены красной пастой, отчего выражения лиц были безучастными, но в то же время зловещими. Головы шевелили губами, создавая гул, в котором, как в кипящем котле, булькали и переворачивались слова.

— Ее не надо бояться… — проступил голос одной головы.

— Она стоит на конце всех дорог, ее неотвратимость равняет любые жребии, — подхватила другая.

У каждой головы была своя партия в общем хоре. Слух Ильи Алексеевича различал отдельные голоса, звучавшие одновременно:

— Перед ней одинаково ничтожны и раб в рубище, и властитель в пурпуре.

— Она повсюду.

— Только она прекращает страдания.

— С ней не надо бороться, мудрый зовет ее и принимает со спокойным сердцем.

— Она легка и сладостна.

— Je ne vois plus rien… Je perds la mémoire… Du mal et du bien… O la triste histoire![80]

Илья Алексеевич достал из выдвижного ящика небольшую шкатулочку, приставил к уху и принялся вращать рычажок, торчавший сбоку. Зазвучала механическая музыка. Редактор замолчал и с удивлением уставился на Ардова.

Туман постепенно рассеялся, видение растворилось. Илья Алексеевич взял себя в руки.

— Когда выйдет этот номер? — спросил он.

— Завтра в семь утра.

— Спасибо, — сказал сыщик и устремился в прозекторскую.

— Так печатать или нет? — крикнул вдогонку редактор.

Поймав на себе любопытствующий взгляд Облаухова, Клотов пожаловался:

— Черт знает что! Не напечатаю я, напечатают другие.

— Думаю, на этот раз ваш информатор ошибся, — долетел до него голос Ардова.

Тем временем в особой комнате игрального клуба усатый господин продолжал беседу с проигравшимся в пух Тавелиди. Официант уже принес бутылку «Шустовского», и молодой человек успел принять пару рюмок, мгновенно захмелев.

— Я не могу убить человека… — тихо сказал он, продолжая смотреть в одну точку перед собой.

— А убивать никто и не просит! — заверил собеседник. — Надо просто выстрелить. Попал, не попал — дело десятое. — Он вновь наполнил рюмки. — Но стрелять нужно все ж таки прицельно, не по ворóнам.

Усатый господин с удовольствием выпил.

— Ах, хорош, — крякнул он и подкрутил свой бретцельский ус. — А ведь я помню время, когда мода на этот коньяк только начиналась. Сам Николай Леонтьевич[81] был большой изобретатель по части рекламирования своего напитка. Как-то, помню, в Александринке на «Бесприданнице» Лариса Дмитриевна вдруг потребовала подать коньяку, да непременно «Шустовского». Я даже опешил. Ха-ха, скажете, ничего необычного? Да только в пьесе господина Островского никакого «Шустовского» нет! Его и не существовало еще, когда пьесу-то писали! Это Николай Леонтьевич тайком актрисе приплачивал, чтобы она со сцены его коньяк прославляла.