Атлас. История Па Солта - Люсинда Райли

замечаниями и кивать, когда он возмущался гонорарами от некоторых оркестровых выступлений. И сегодня я решился задать ему вопрос об Элле. Я начал писать.

«Спасибо за предложение посещать “Apprentis d’Auteuil”. Это изменило мою жизнь».

Мсье Иван довольно кивнул.

– Не стоит благодарить меня, юный Бо. – Он постучал по виску указательным пальцем. – Я знаю, как выявлять лучшие качества моих учеников, независимо от возраста. Но ты не ответил на мой вопрос. Почему ты сегодня такой напряженный? Все ли хорошо в семье Ландовски?

«Да, спасибо. Мсье Ландовски и члены его семьи пребывают в хорошем настроении. Но я хочу задать вам личный вопрос».

– Ну, значит, мне надо подготовиться к испытанию. Не смущайся, молодой человек. Помни о том, что эмигранты должны помогать друг другу. Вот например… – Мсье Иван откинулся на спинку стула и сложил руки на груди. – Возможно, этот вопрос… имеет анатомический характер? Тебе стыдно спросить об этом мсье Ландовски или мадам Эвелин? Не бойся: я хорошо помню тот период, когда был мальчиком и удивлялся определенным телесным переменам…

Я лихорадочно замахал руками и затряс головой. Это была не та тема, которую я собирался обсудить с мсье Иваном или с кем-либо еще:

«Речь идет о ребенке из приюта и о его музыкальном таланте», – поспешно написал я.

– О, тогда понятно. Я свяжусь с Буденом и попрошу его послушать этого мальчика. Потом он даст критический разбор и подскажет, как можно повысить шансы на поступление в консерваторию. Хорошо? Видишь, некоторые проблемы нетрудно решить, так что тебе не стоило нервничать. А теперь давай снова займемся Чайковским.

«Это девочка», – дополнил я свою предыдущую запись.

– Прошу прощения, я упустил из виду пол ребенка. Просто я думал, что ты в основном проводишь время с другими мальчиками, играешь в шарики и так далее. Но не переживай, Буден послушает ее и даст оценку.

«Я хотел узнать о возможности брать ей уроки в консерватории, как это было устроено для меня».

После долгой паузы, когда мсье Иван недоуменно смотрел на меня, он рассмеялся.

– Боже мой! Кажется, я совершил ошибку, когда отправил тебя в «Apprentis d’Auteuil». Теперь ты постараешься протащить в консерваторию любого мало-мальски разумного ребенка. – Мсье Иван хлопнул ладонями по коленям, продолжая смеяться. – Полагаю, ты понимаешь, что это невозможно. Консерватория предназначена для студентов, для очень углубленного изучения музыки. Не надо путать ее с детской музыкальной школой. Кроме того, есть много частных педагогов, готовых тратить время на детское пиликанье и дудение. Я уверен, что смогу навести справки об учителях и найти того, кто пожелает обучать твою юную подругу. Хорошо? А теперь перейдем к Чайковскому.

«Она несколько лет училась самостоятельно. Я прослушал ее исполнение, она чрезвычайно талантлива. Думаю, ей подобает только учеба в консерватории».

– Ага, понятно. Это все меняет. – Мсье Иван сложил ладони рупором и изобразил крики глашатая: – Юный пророк объявил, что его подруге поможет только учеба в консерватории! Отменяйте ваши расписания и готовьте педагогов! Наш маленький скаут обнаружил следующего великого гения!

Я опустил голову.

– Юный Бо, я не сомневаюсь в твоих добрых намерениях, как и в твоем желании помочь подруге. Но не забывай, что ты десятилетний мальчик и приходишь сюда по особой договоренности, потому что у мсье Ландовски есть связи с мсье Рахманиновым. Увы, но без таких связей я никогда бы не согласился устроить прослушивание для тебя. По правде говоря, сначала я сделал это из вежливости, не более того. Мы продолжаем обучение лишь благодаря твоим необыкновенным способностям. В тебе есть… некая зрелость, что крайне необычно для твоего возраста. В консерватории не учат детей, и этим все сказано. А теперь, пожалуйста, приступим к Чайковскому.

«Она уникальна, потому что сама научилась играть по книгам. Я не могу представить такой мощный разум…»

Мсье Иван вырвал листок и бросил его на пол.

– Довольно! Чайковский, мальчик!

Я дрожащими руками пристроил скрипку в рабочее положение, потом взял смычок и заиграл. Прежде, чем я успел осознать это, по моему лицу заструились слезы, мое дыхание стало прерывистым, и я наделал массу ошибок. Мсье Иван обхватил голову руками.

– Стой, Бо, прекрати! Я извиняюсь, моя реакция была чрезмерной. Прости…

Его извинения были бесполезны; шлюзы открылись, и я ничего не мог с этим поделать. Я уже очень давно не плакал с такой силой. Темными ночами во время моего странствия мое тело иногда содрогалось от спазмов плача, но я был слишком обезвожен, чтобы проливать настоящие слезы. Мсье Иван пошарил в ящиках стола и достал носовой платок.

– Возьми, он чистый, – сказал он, протягивая мне платок. – Еще раз, молодой человек, мне не следовало кричать на тебя. Ты просто хотел кому-то помочь, а такие вещи нуждаются в поощрении.

Он утешающе положил руку мне на плечо, но это не помогло. Я плакал и плакал. Раздраженный окрик мсье Ивана стал катализатором, высвободившим то, что было накоплено за много месяцев. Я плакал по своему отцу, по своей матери и по тому мальчику, которого я считал своим братом и который теперь желал мне смерти. Я оплакивал множество жизней, которые мог бы прожить, если бы меня не принудили к бегству. Я плакал, когда думал о щедрости мсье Ландовски и о желании мсье Ивана учить меня. Я плакал из-за усталости, горя, отчаяния, благодарности, но прежде всего я плакал из-за любви. Я плакал, потому что не мог дать Элле ту возможность, которую она заслуживала. Должно быть, я рыдал целых пятнадцать минут, а мсье Иван стоически держал руку у меня на плече и повторял: «Ну-ну, будет тебе». Бедняга. Я сомневался, что он мог предвидеть такую драматическую реакцию, когда повысил голос на меня. Вряд ли он сталкивался с такими проблемами, когда учил студентов.

В конце концов мой резервуар слез опустел, и я хватал ртом воздух, делая глубокие, судорожные вдохи.

– Бог ты мой. Должен сказать, хотя я был не прав, твоя реакция оказалась крайне неожиданной. Теперь все в порядке? – Я кивнул, утирая нос рукавом. – Тогда я рад. Не стоит и говорить, что сегодняшний урок лучше закончить.

«Извините, мсье», – написал я.

– Не нужно извиняться, petit monsieur. Мне ясно, что здесь скрыто еще многое другое. Поможет ли тебе дружеское ухо или, вернее, пара дружеских глаз? Ведь мы оба эмигранты, и, даже если мы кричим друг на друга, между нами существуют вечные узы.

Я начал писать и снова остановился. Вероятно, подействовала внутренняя химия, вызвавшая слезы, но теперь я ощущал невероятное спокойствие. Что плохого может случиться, если я заговорю?