День поминовения - Сейс Нотебоом

На это Виктор ничего не ответил. Вернее, пожал плечами и сказал сухо: «Тринадцатая», после чего сыграл медленную и задумчивую пьесу. А когда отзвучал последний такт, произнес с такой интонацией, словно Артура не было в комнате:

— Идиот, идиот. Если он способен был на такую музыку, то зачем громоздил эти чудовищные симфонии?

Почему он сейчас вспомнил тот разговор? Потому, что бежал со своей камерой вниз по лестнице, спешил по улице, так, здесь за угол, Вильмерсдорферштрассе, вот Бисмаркштрассе, если не придется долго стоять у светофора, то с первыми нотами двенадцатой прелюдии он как раз сядет в такси и, пока будут звучать двенадцатая и тринадцатая, успеет обдумать свой безрассудный план. Он уже выучил весь цикл Шостаковича наизусть, четырнадцатая прелюдия была коротенькая, длительность звучания — полчаса, так что номер пятнадцать с резкими нервными ударами молота — именно то, что подойдет идеально, если он и вправду застанет ее в читальном зале. Но дирижер в гардеробе не желал его слушать.

— Камеру надо сдать, вон там ячейки, с камерой вход в библиотеку запрещен.

— Мне на минуту, только посмотреть…

«Но не в Пруссии, додо». Голос Виктора.

Сдав камеру, он вошел в читальный зал. Она взглянула на него так, словно перед ней появился призрак. Хотя на самом деле все было наоборот, он не был призраком, а призраками были все те, кто ее в тот миг окружали. Ее королева проиграла сражение и вот-вот будет взята в плен собственным мужем, против которого она начала войну. Октябрь 1111 года, года, который никогда уже не повторится. За королевой Урракой гонится Альфонсо эль Батальядор. Альфонсо-Воин. Сорока и воин, хоть роман о них пиши.

«Даже приблизительное местонахождение королевы Урраки после этого эпизода является почти неразрешимой загадкой». Загадкой, которую и хочет разрешить Элик Оранье. Где-то в горах Галисии, полагают некоторые историки. Но как это себе представить?

— Пока что ничего себе представлять не надо, — сказал ей научный руководитель, когда они обсуждали трудности такого рода. — Надо читать источники, разыскать новые, о которых никто не знает. В Испании полным-полно архивов. Ну а если в конце концов все же останутся лакуны, то так и надо указать. А все остальное — художественный вымысел.

Вот тут-то и скрывалось главное.

— Что же я могу поделать, если мне представляются какие-то картинки?

— Не очень-то у вас научный подход. Ваши картинки — вымысел. Письма, акты, буллы, протоколы — это не вымысел. Не роман же вы пишете!

Вы должны узнать правду, выяснить факты, понять, как было на самом деле, не страшась трудностей. Если же вы видите при этом пажей, рыцарей и мечи — отлично, но только смотрите, чтобы они вас не похитили. Впрочем, с вами, думаю, все будет в порядке, вы, по-моему, не чересчур романтичны. А если вдруг почувствуете соблазн, то вспомните о том, как от них от всех в те времена воняло.

Что правда, то правда, чересчур романтичной она не была. Почему же тогда эта картинка — Уррака с горсточкой верных ей людей где-то в горах — оставалась такой яркой? Самоотождествление. Вживание в образ той женщины, про которую пишешь, с одной стороны, и отсутствие фактов, с другой, — вот и готова лазейка для фантазии. Большой трудностью оказался фактор времени, из-за которого воюющие стороны часто не знали в точности о передвижениях и своих, и особенно чужих войск, что приводило в конце концов к недостоверности многих документов. Максимальной скоростью был лошадиный галоп, и в зависимости от скорости лошадиного бега монарх узнавал чуть раньше либо чуть позже, взяла его армия город или была разбита.

— Послушайте, — сказал ее руководитель, — никогда не забывайте урок Марка Блоха: исторический феномен невозможно понять вне того момента, когда он имел место.

Мудрая мысль, но одновременно и парадокс: выходит, нечего и пытаться представить себе, как что — то происходило. Так что сейчас ей лучше повнимательнее всмотреться в карту и вникнуть в реальные или мнимые передвижения главных действующих лиц: король занял Паленсию и теперь направляется к Леону, проигравший сражение епископ прибыл в Асторгу, чтобы подобрать раненых и тех, кто бежал, а потом вернуться в Сантьяго, а королева где-то, но вот только где… И была еще одна важная фигура в этой шахматной партии: ее сын, которого она родила от другого мужа и которого теперь тоже короновали в Сантьяго на царствование. Пока он оставался при ней… В этот миг перед Элик вдруг предстал ее вчерашний знакомый, которого она узнала лишь через несколько секунд, он что-то сказал, но что? Тут она увидела, какие у него ярко-голубые глаза, и поняла, что не хочет делать то, что он предлагает, а именно съездить на Павлиний остров или куда там еще, обнаружила, что руки ее сами складывают карту и закрывают книгу, что она уже попрощалась с королевой в горах Галисии или, может, в другом месте и идет следом за этим человеком с раскачивающейся походкой и выходит на улицу, где зимнее солнце ярко освещает то вырастающий вверх, то снова опускающийся ниже фасад филармонии.

* * *

Элик Оранье была первой женщиной, которую Артур привел с собой к Арно Тику, и это тем более удивило Арно, что он сразу понял: эти двое познакомились совсем недавно. Арно прислушался к странным голландским имени и фамилии своей гостьи, попробовал их вкус у себя на языке, потом его заверили, что их носительница не имеет отношения ни к голландскому королевскому дому Оранских, ни соответственно к Оранжевой реке в ЮАР, после чего хозяин присоединился к общему молчанию, которое ему в конце концов надоело. Он и так весь день молчит в четырех стенах среди своих книг, но зачем же молчать, когда напротив тебя сидят живые люди?

Что он видел, так это смущение Артура, которому хотелось поскорее уйти, но прежде услышать мнение о своей спутнице, хотя высказывать его вслух Арно, разумеется, не станет. И о каком мнении может быть речь, если Элик не произносит ни слова, и вообще не похоже, чтобы она собиралась заговорить, у нее слишком закрытое, слишком упрямое лицо.

Чего он не видел, так это мыслей Элик, занятой составлением своей собственной инвентарной описи. Пока перед ней сидел незнакомый ей человек, она могла распоряжаться им на свое усмотрение. Так, хозяина дома в его толстых очках, сверкавших столь устрашающе, чью голову окружал нимб из торчавших во все стороны волос, она превратила в жуткого чародея, оккультиста-обскурантиста. Словно почувствовав это и словно желая подыграть ее фантазиям, Арно Тик разразился тирадой о символике оранжевого цвета.

Артур прекрасно знал, что оккультизм абсолютно чужд его другу, но те, кто поддавался воздействию ораторского дара Арно, были склонны отождествлять философа с его речами. У него была очень нарочитая манера говорить, весь его массивный торс раскачивался в такт потоку слов, руки так и летали по воздуху, отгоняя те неправильные образы, которые могли возникнуть в воображении слушателя, чтобы они не помешали дальнейшим рассуждениям. Говорил ли он о гностицизме Гитлера или об орфографической реформе, о величии «Рабочего» Юнгера, неповторимости карпа в пивном тесте или о теневых сторонах Пруста, выбирал ли он рискованную тему или забавную, серьезную, поверхностную или труднодоступную — стратегия его красноречия была одна и та же: прекрасный язык, искрометные фразы, музыкальная интонация, чередование престо и анданте, от пулеметных очередей стаккато до смертельного оружия риторики — тщательно вымеренного молчания. Таким образом, наши двое голландцев, зашедших в этот дом всего-навсего попросить машину для первой в их жизни совместной поездки, попали под водопад оранжевого цвета, среднего между желтым и красным, который, разумеется, не случайно стал символом королевской семьи. Как на американских горках, они то взмывали к небесному золоту, то ухали вниз, ныряя в красноту земли, от шафраново-желтого цвета буддийских монахов их несло к оранжевым одеяниям, которые наверняка должен был носить Дионис, соответственно от верности к измене, от похоти к одухотворенности, и, таким образом, ко всему, что только есть на свете увлекательного.