День поминовения - Сейс Нотебоом

Теперь они шли прочь от ручья, по распаханному полю. Уже почти стемнело.

— Вот здесь стояла твоя смехотворная стена. Железный забор, Todesstreifen…

— Что-что?

— Вон там, где сейчас кусты, была вышка, а тут, где мы стоим, проходила асфальтовая дорожка, сюда люди приезжали по воскресеньям гулять. А когда ты на этой дорожке останавливался, то мог не сомневаться, что солдат на вышке смотрит на тебя в бинокль. Ты останавливаешься, а у него поднимаются к глазам руки с биноклем, словно ты соединен с ним невидимой нитью. Куда как смешно.

— Ты неправильно меня понял.

— Очень может быть. Во всяком случае, с нашей стороны сквозь забор все было видно, с той стороны находилась пропашка — свежевспаханная полоса, вдоль всего забора до того места, где уже начиналась настоящая стена, а вышка стояла посередине полосы, и к ней вела дорога, по которой ездили военные — проверять и сменять дежурных. Вспаханная территория так и называлась Todesstreifen, полоса смерти, кто на нее ступал, получал пулю в лоб.

Нет, о комической стороне дела он больше говорить не будет. Он смотрел на пустынное поле. Если поблизости оказывалась, скажем, всадница на лошади, то все бинокли мигом наставлялись на нее. Парни на вышке, конечно, умирали со скуки. Интересно, а где они теперь? Он часто размышлял об этом, гуляя по улицам в восточной части города или сидя в метро. Но теперь все это стало незримым. Если б Элик приехала сюда одна, она бы ничего не увидела, здесь ничего никогда не было, в масштабе истории — так, небольшой комический инцидент, но история уже шла дальше, не оставив и следа. То, что здесь еще сохранялось, находилось только у него в голове и, может быть, в головах еще у некоторых людей. Все это было чистой правдой, однако сейчас казалось, будто это не только неправда, но и вообще никогда не происходило. В один прекрасный день не останется ни одного человека, который будет это помнить. Примерно так она и сказала: если б все сохранялось, то земля не выдержала бы такого груза воспоминаний. Потрясающая посылка для человека, занимающегося историей. Впрочем, он когда-то снимал кино в Северной Франции, в Пикардии, где во время Первой мировой войны происходила битва при Сомме между англичанами и немцами. Там на земле были странные пятна, сероватые, пепельные, по прошествии стольких лет там все еще оставалась плесень от той, другой войны. Он не мог понять логики Элик. Получалось, что историческая наука не имеет права иронизировать, но исторические события сами по себе комичны.

Она шла впереди него. Совсем стемнело, стало холодно. А как обстоит дело с темой, которой она занимается? Если события, которые он видел своими глазами, она столь безжалостно обрекает на забвение, настолько, что, когда он о них рассказывал, это звучало вымыслом, то как же тогда быть с временами, полностью скрывшимися за горизонтом, давно завалившимися набок, шесть раз похороненными? Какая там могла оставаться правда? Не познакомься он с Элик, он бы никогда в жизни не услышал об этой ее королеве и ее войнах. Та драма уж точно давно стерлась, потому что никого больше не волновала, разве что саму Элик. Не смешно ли в таком случае заниматься такой темой? На исследование уйдет несколько лет. Почему человеку не жалко на это сил и времени?

— Потому что те события действительно происходили.

— Но то, о чем я рассказываю, тоже действительно происходило.

Она взглянула на него так, как смотрят на надоедливое дитя.

— Здесь ничего не надо раскапывать, мы и так все знаем. Твои события должны стереться, сейчас они еще слишком живы. А слово «комичный» я употребила в том смысле, что все это было жутко и тупо. Прости, я думала, ты поймешь.

Стереться. Опять то же слово. Значит, история начинается только тогда, когда из нее уходят люди, видевшие все своими глазами. Люди, не мешающие историкам в их умозрительных построениях. Значит, никто никогда не узнает, что же было на самом деле.

— Никакого «на самом деле» вообще не существует. Ничего и никогда не происходило на самом деле. Все свидетели врут свою собственную правду. История — это возражение. В Интернете пишут даже, что газовых камер вообще не было.

— Это пишут фашисты.

— И сумасшедшие. Но среди фашистов и сумасшедших есть историки, и они ведь тоже пишут.

— А что же ты тогда делаешь в своих средних веках?

— Ищу. Ползаю, как муравей, среди чужих выдумок. И не спрашивай меня снова зачем. Работа историка — переворачивать камни и смотреть, что под ними. Расшифровывать скрытое. Если бы я взялась за это здесь, то мне пришлось бы перевернуть всю страну, чтобы посмотреть, что спрятано в глубине. Здесь все еще продолжает кипеть и булькать. Мне такое не по силам.

Она снова посмотрела на пустое поле. Туман, темнота. Через несколько минут вообще все исчезнет. Она повернулась и зашагала по дорожке впереди него.

— Пошли чего-нибудь выпьем, чего-нибудь покрепче.

В старом сельского вида кафе она заказала себе рюмку ликера «Доорнкат», быстро выпила и заказала еще.

— А есть что-нибудь будем?

— Нет-нет, мне пора.

Не успел он ответить, как она уже встала и пошла к выходу.

— Но я же тебя отвезу!

— Здесь ходит автобус, я видела, остановка рядом, двадцать второй номер.

Когда она умудрилась разглядеть остановку? Он чувствовал себя по-дурацки. Ничего себе штучка с ручкой. Разве ж так можно! Через окно он увидел, как фары автобуса осветили площадь. Выходит, она посмотрела и расписание. Все рассчитано. Она быстро подошла к нему, встала на цыпочки и поцеловала, легкое прикосновение, мимолетное и влажное, при этом она на миг обняла его и чуть-чуть нажала пальцами сзади на шею; ничего не значащее прощанье, лишь это движение пальцев осталось в памяти как особая ласка, знак или обещание, не подкрепленное ни единым словом. Только когда она уже вышла на улицу, стала тенью, пятном за стеклом вращающейся двери, а потом тенью, спешащей вдоль каштанов к автобусу, а потом вдруг превратилась в неподвижно стоящую фигуру в окне автобуса, с бледным лицом в желтоватом свете, лицом, которое больше не оборачивалось, — он сообразил, что у него нет ни ее адреса, ни телефона. И что у нее его телефона тоже нет. Даже не спросила. Но от человека, который в темную зимнюю ночь, впервые в жизни оказавшись в Любарсе, знает, в котором часу здесь проходит автобус, можно ожидать чего угодно. Он отодвинул от себя свой бокал вина и заказал двойную порцию «Доорнкат». («Хотя бы так узнаю, какой вкус имеют ее губы».)

Мы прерываем повествование. Снова. Но наше вмешательство будет всякий раз короче и короче, обещаем. Да-да, разумеется, мы наблюдали за ней, когда она ехала в трясущемся автобусе; то и дело остановки, где никто не входит и не выходит, но автобус все равно должен постоять, чтобы соблюсти время прибытия и время отправки, не важно, что кругом ни души. Мы в стране, где царит порядок, время здесь не имеет темперамента, одни только обязанности. Я попрощалась с ним не так, как надо, размышляла она в автобусе. Ушла и бросила его, как тонущий корабль. Вот она идет по Фалькплатц. И про эту площадь он тоже мог бы ей немало рассказать, этот человек, который слишком много знает и плохо умеет говорить. Здесь он тоже когда-то готовил репортаж. Безжизненный пустырь, 1990 год. Восточный Берлин. Они пришли сюда отовсюду, наивные, как дети, эти люди доброй воли. Среди них были даже гэдээровские полицейские. И они сажали тут деревья, беспорядочно, неумело, чтобы получился сад или парк. Новый парк в старом, изъеденном историей городе. Жители домов, примыкающих к площади, к ним не присоединились, они смотрели вниз, на эту глупость, из окон своих облупившихся домов. В своей безрадостной иррациональной правоте, свойственной народному сознанию, они знали, что происходящее внизу — это не будущее. Деревья, под которыми она сейчас идет, выглядят сиротами, неравные расстояния между ними и разномастность пород — знак банкротства того дня, полного радужных надежд, а поскольку Артура, который мог бы ей это рассказать и объяснить, рядом с ней сейчас нет, то день посадки деревьев остается частью неоформившейся, невидимой истории, тем, что видим только мы, потому что только мы никогда ничего не забываем. Абсолютный итог, полная объективность, вам этого никогда не постичь, да оно и к лучшему. Но мы-то должны знать все, мы проходим по лабиринтам каждого из ваших «я», ваших судеб, намерений, мы видим все случайности, закономерности, природные явления и вашу устремленность к смерти, все то, что вы называете историей. Вы всегда ограничены своим собственным временем, то, что вы слышите, — лишь эхо, то, что вы видите, — лишь отражение, вам никогда не видна картина полностью, невыносимая, для вас непосильная. И тем не менее все, что видим одни мы, произошло на самом деле, и ничто, ни одно действие, ни одно безымянное, неразличимое для человеческого глаза событие не ушло в небытие, и, только храня эту информацию, мы обеспечиваем прочность того здания, в котором вы живете и которое вы пытаетесь описать с помощью постоянно изменяющегося, зависящего от времени и языка хода мыслей, вы, крепко — накрепко привязанные к времени и месту, как бы вы ни пытались от них освободиться. Книга, которую вы пишете, это подделка под ту книгу, которую мы обязаны постоянно читать. Искусство, наука, сатира, ирония — это зеркало, в котором отражается только лишь часть. Ваше величие — в вечных попытках, которых вы не прекращаете до последнего. Герои — только вы. А в нас ничего героического нет.