Записки бродячего врача - Иосиф Львович Раскин

я бы терпеть не стал бы ни секунды. Потому что это вам не Нью-Йорк какой или Сан-Франциско сраный с дикими либералами и атеистами, а здесь у меня будет закон и порядок.

И я бы примчался с включенными сиреной и красно-синей мигалкой на джипе, над ветровым стеклом которого прикреплен многозарядный дробовик, а в багажнике – на случай, если дела совсем плохи, – карабин М4 с оптическим прицелом, автоматический дефибриллятор и укладка для приема родов, и повязал бы голубчиков немилосердно. И если бы кто-нибудь из прихожан накостылял слегка этим певцам по шее, я бы просто не заметил.

И посидели бы они у меня целую ночь в кутузке как миленькие, а поутру я бы приволок их пред очи самой Страшилы Джейн, и тут им стало бы не до смеху.

Если бы я был городским судьей Страшилой Джейн, эдакой Маргарет Тэтчер без страха и упрека, подсушенной и накрахмаленной до хруста, которую от отправления правосудия не отвратят (уже пытались) ни ку-клукс-клан и ни преподобный Мартин Лютер Кинг, ни морская пехота с самим губернатором штата; которая на ланч ест адвокатов и федеральных прокуроров и косточек не выплевывает, – то я бы вдул этим панкам по полной программе.

Они бы у меня до сих пор выгуливали собак в городском приюте собачьем. Они бы у меня цельный месяц полы бы мыли в этом самом соборе.

И отцу О’Хара и пастору Шлимментоху, пришедшим просить за арестованных, я бы сказал, чтобы они занимались всепрощением у себя на работе, а со своими обязанностями я как-нибудь справлюсь сам.

И если бы я был девицей Мелани, осужденной за нарушение порядка к трем месяцам принудительных работ на благо общины, то, разгибая усталую поясницу после уборки очередных собачьих какашек, я бы решил, что ноги моей в этом храме…

Сиеста

Рабочая неделя закончилась, и я наслаждаюсь своим первым выходным днем.

Два часа дня. Уже упаковал, погрузил в «субару» и отправил в лес жену с дочерью петь песни и пить алкогольные напитки неумеренно. Уже съел ланч и запил его бутылочкой темного немецкого пива.

Настало время приступить к сиесте.

Где-то я читал, что дневной сон сладок, как простительный грех. Автор этого изречения, наверно, понимал толк и в том и в другом.

В сиесте нет мучительного ерзания по подушке, внезапных воспоминаний о том, что надо было кровь из носу сделать сегодня, нет страха перед переходом в состояние бессознательное… Всего этого нет, а есть только сладостное погружение в теплое… теплое… теплое…

Через десять минут меня разбудил звонок. Чутье моей мамы не изменило ей и сейчас. Уже многие десятилетия она безошибочно звонит мне в самые неподходящие моменты.

Поговорив с ней на некоторые ну совершенно неотложные темы (что написано в интернете про Обаму и Израиль), я тщательно выключил все возможные телефоны и приступил ко второму погружению. Ваши веки опускаются… опускаются… опускаются…

Без четверти три нашему коту срочно потребовалось отлучиться на улицу по необходимости. В детали Кузя не вдавался, но я не стал дожидаться, пока он перейдет от воздействия психологического (трагического мяуканья) к физическому (заточке когтей об не прикрытые одеялом части моего тела).

На самом деле во всем виновата моя жена. Ей обязательно надо полностью контролировать хоть одного из членов семьи, хотя бы кота. В результате у нас до сих пор нет котопроницаемой двери, но при этом обязанности круглосуточного котошвейцара возложены на меня.

Но день еще не был потерян. Я поднялся обратно в спальню и занял исходную позицию на левом боку…

В три двадцать раздался энергичный стук во входную дверь. Так стучит посыльный «ФедЭкса», если он принес что-то ценное, или наряд полиции, вызванный соседями по поводу затянувшихся за одиннадцать вечера песнопений с плясками.

Я поскакал вниз и обнаружил за дверью маленькую упертую женщину, как две капли воды похожую на председателя профкома из какого-нибудь старого советского фильма. При виде моей помятой рожи она принесла неискренние извинения, но от своей цели не отклонилась. От меня потребовалось прямо щас всё бросить и включиться в кампанию против дискриминации гомосексуалистов в Алабаме.

Как все-таки легко ощутить себя героем греческой трагедии…

Занимательная лингвистика

Чтобы объяснить хоть что-нибудь людям, надо говорить на понятном им языке.

Вот, например, вам хочется объяснить наиболее оголтелым исламистам, что вы не вполне одобряете то, что они сделали (убили людей за то, что они голландцы, или за то, что они велосипедисты), и вам хочется, чтобы исламисты этого больше не делали.

Тут спектр лингвистических возможностей достаточно велик, но крайних вариантов всего два.

Вариант 1

Поскольку исламисты живут по понятиям пятисотлетней и большей давности, то наиболее понятен им будет язык библейский. И на этом языке самих этих ваших собеседников следует четвертовать публично, их близких (не далее седьмого колена) родственников и ближних соседей – казнить каким-нибудь более гуманным образом, а их селение сровнять с землей, распахать и засыпать солью.

И тогда вы можете быть уверены, что ваш месседж будет понят правильно, не вызовет никаких разночтений, а педагогический эффект будет максимален и продержится лет двести.

Вариант 2

Язык либерально-профессорский. Вы можете сесть рядом с упомянутыми исламистами, взять их за руку нежно и, глядя в глаза, рассказать о ценности каждой отдельно взятой человеческой жизни, о правах человека, о толерантности к чужому мнению и к чужим культурным кодам, о свободе слова и о чувстве юмора. То есть очень правильный рассказ об очень правильных вещах.

И вы можете быть уверены, что исламисты просто не поймут ни одного слова из сказанного вами.

И что же делать? Мне эта лингвистическая проблема представляется неразрешимой, хотя, наверно, когда-нибудь удастся скомбинировать вариант 1 с вариантом 2 во что-то понятное и эффективное, но без излишних жертв и разрушений…

Природа и цивилизация

Что может быть ближе к природе, к золотому веку человечества, еще не испорченного яблоком цивилизации, чем первобытная стая предоставленных самим себе?

Что может быть чище и благотворнее первобытной стаи, где место в иерархии не зависит ни от богатства, ни от изощренности интеллекта, ни от изысканности нарядов, ни от успешной карьеры, ни от телесной красоты даже?

Что может быть идилличнее затерянного в дебрях Амазонии или в пустынях Австралии племени аборигенов, живущих по домоисеевым законам, в сладком единении с матерью-природой?

И где можно найти больше изощренной или примитивной бессмысленной или, может быть, эволюционно (в дарвиновских терминах) осмысленной жестокости, чем в стае, отпущенной на волю волн?

Где может быть больше повседневного насилия, чем в оторванном от всего остального человечества племени аборигенов, где правосудие, наследственное законодательство и межличностные конфликты измеряются, кодифицируются и функционируют в двоичной системе: каменным топором по голове или нет?

И даже в самом себе…

Вот, например, отдался на волю простых естественных