Четвертый коготь дракона - Александр Руж

* * *

Покинув расположение армии Паскевича, Максимов бодро двинулся на юг. Уже через два дня пути до него дошло, насколько самонадеянным был он, решившись пуститься в это путешествие. Имея в своем распоряжение все ту же плохонькую карту, с которой вступил в июне на территорию Венгрии (и почему ж не догадался разжиться в лагере схемой более подробной?), он часто сбивался с курса, делал ненужные крюки, с трудом разбирался, что к чему, искал правильную дорогу… Вести себя приходилось с предельной осмотрительностью, так как в нем за версту можно было признать русского и обитатели встречных деревень относились к нему враждебно. Лишь щедрое вознаграждение могло заставить их разговориться и показать нужную тропу. Максимов, не зная по-венгерски, должен был прибегать к самой изощренной жестикуляции, рисованию на песке и прочим ухищрениям, чтобы добиться понимания со стороны собеседников.

В города он старался не заходить – можно было запросто наткнуться на гарнизон повстанцев, каждый дом дышал опасностью. Оттого, что не шел наезженными трактами, людей попадалось мало. Оно бы и хорошо, но в этой связи приходилось большей частью шагать на своих двоих. Попутные телеги встречались редко, два раза только уговорил подвезти.

Через неделю изнурительных скитаний Алекс вышел к знакомому Дебрецену, откуда до Германштадта оставалось не менее половины пути. Русских здесь уже не было, подступы к городу охранялись восьмитысячным корпусом генерала Надя, сторонника мятежников. Максимов не знал об этом, но, следуя своему правилу, обошел город стороной и, когда свечерело, стал искать место для ночлега. Местность выглядела пустынной: поросший сорняками шлях, по обочинам – крапива до плеча и грандиозных размеров лопухи.

На беду еще и хлынул дождь. Да какой! Природа, будто оправдываясь за многодневную засуху, опрокинула на иссушенную землю потоки воды. Под ногами вмиг раскисло, Максимов насилу выдирал ступни из топкой грязи. Видимость ухудшилась в разы, ливневые струи залепляли глаза, далее двух шагов ничего не просматривалось. Максимов искал хоть какое-то укрытие, ничего не находил.

Внезапно сквозь шлепанье дождя он различил топот лошадиных копыт. В мерклом капельном мороке нарисовались очертания человека на коне. Максимов, не гадая, кто это, замахал руками, как делают несчастные мореплаватели, потерпевшие кораблекрушение и заброшенные на необитаемый остров.

Встречный заметил его, повернул коня и вынырнул из пелены. Спросил что-то по-венгерски. Максимов в ответ заговорил на смеси всех языков, какие знал. Чужак – богатырского сложения, в черном плаще и широкополой шляпе, надвинутой на брови, – слушал его, ничего не говорил. Истощив запас слов, Максимов перешел к привычной пантомиме: ткнул себя пальцем в грудь, показал ладонями двускатную крышу у себя над головой.

– Укрыться… жилье… понимаешь? – Прижал сложенные вместе ладони к щеке. – Переночевать! – Пошевелил сжатыми в щепоть пальцами. – Денег дам. Заплачу́. Да?

Наездник вроде бы сообразил, кивнул, спешился. Протянул Максимову великанскую свою клешню. Максимов решил: приветствует. Шагнул к верзиле и тут же получил такой тычок в солнечное сплетение, что мигом перехватило дух. Разинул рот, стал хватать воздух, а коварный великан взял да и оглоушил его своей пудовой конечностью прямо по темечку. Максимов лишился чувств и упал в пузырящееся на дороге глинистое месиво.

Громила в плаще с невозмутимостью палача, который готовит осужденного для казни, вынул из седельной сумы веревку, опутал ею лежащего человека, умело затянул узлы. Хлещущий дождь был ему нипочем. Он перекинул связанного Максимова через седло, словно туго скатанный ковер, и повел коня под уздцы в сторону от дороги – по едва заметной стежке.

Шел недолго. Вскорости перед ним, затканные ливневым водопадом, показались утлые хатенки какого-то селения. Богатырь дошел до крайнего домика, стоящего на отшибе и утопающего в зарослях. Рядом журчала маленькая, но полноводная речка. Домик стоял в низине, на берегу, и был огорожен наполовину истлевшим плетнем. Великан ввел коня во двор, легко, как перышко, снял все еще не пришедшего в чувство Максимова с седла, внес в дом, чья незапертая дверь болталась на одной петле.

Крыша дома и потолок зияли дырами, дождь лил в них, как в отверстия решета. Внутреннее убранство напоминало обиталище бродяги-отшельника: никакой мебели, только ворох сена, застеленный дерюгой, в самом сухом углу. Великан поддел ногой железное кольцо и открыл лаз в полу. Положил Максимова подле, сам спрыгнул вниз.

Погреб был глубок, но великану хватило роста, чтобы, стоя на дне, ухватить бесчувственное тело своего пленника и спустить его в смердящую плесенью темноту. Там он устроил связанного под стеной, проверил, не развязались ли узлы, ухватился ладонями за края лаза, подкинул свое громадное туловище и вновь очутился наверху. Набросил на лаз крышку, притоптал ее сапожищами. Вышел под дождь, сел на коня и ускакал незнамо куда.

Очнулся Максимов от противной сырости, охватившей его с головы до пят, – словно лежал в луже. Открыл глаза – так и есть. Лежит навзничь, а под спину натекло воды, аж в уши льется. Рванулся, чтобы сесть, – не получилось. Прочные путы стягивали его, не давая возможности шевельнуть ни рукой, ни ногой. Так, наверное, чувствует себя спеленутая в коконе гусеница.

Что ж, раз так, то и действовать надо подобно гусенице. Извиваясь, он кое-как развернулся, уперся затылком в стену, а пятками – в земляной пол. Напрягся, согнул колени, стал подталкивать себя, такого неподатливого. Коснулся стены лопатками, сел. Теперь можно было осмотреться. Ничего интересного вокруг он не увидел. Свет едва просачивался через крошечные щелки в своде над головой, но и его было достаточно, чтобы уразуметь: это подпол с люком наверху. До люка не дотянуться, даже если встать во весь рост, а другого выхода нет.

Со всех сторон слышалось журчание: вода лилась и сверху, и с боков. Вероятно, где-то поблизости был водоем, вследствие ливня переполнившийся, а может, подземные воды из перенасыщенной почвы проявили свою активность. Так или иначе, подпол медленно затапливался. Вот уже вода дошла сидящему Максимову до груди, вот сравнялась с ключицами… Он напружинил ноги, скользнул позвоночником по стене, со стоном поднялся. Это должно было отсрочить неизбежный конец минут на сорок, может, на час. Разве что дождь утихнет… Но где-то там, снаружи, он продолжал лить с прежней силой – даже сюда доносилась его глухая барабанная дробь.

Максимов напрасно искал глазами предмет, о который можно было бы перетереть веревки. В подполе ничего не было – ни камня, ни гвоздя, торчащего из стены. Идею освободиться самостоятельно следовало оставить как фантастическую. Но кто же тогда его спасет? Максимов смутно помнил встречу с незнакомым Гулливером на дороге, далее в памяти возник провал. Кто этот похититель? Куда он привез свою жертву? Деревня это или город? Есть ли кто поблизости? Вопросы хаотически роились в голове, ответов на них не было.

Вода поднималась все выше. Она была холодной, шипами колола в онемевшую от неподвижности плоть. Максимов напряг мышцы, стал изгибаться, тереться о стену в надежде ослабить путы. Но мокрые веревки держали прочно. Тот, кто их завязывал, был, без сомнения, знатоком своего дела. До узлов не дотянуться было ни зубами, ни пальцами.