SPA-чистилище - Анна и Сергей Литвиновы

– Думаю, ты никому не рассказывал о том, что случилось в доме Ковригина, – утвердительно проговорил Ходасевич.

Иван помотал головой.

– Нет, никому…

Он вздохнул и искоса глянул на полковника.

– Понимаете, пока я был маленький, я никак не связывал то, что происходило дома у Ковригина – с тем, что дедушка вскоре исчез. А совсем недавно я задумался и понял: а ведь дедушка мог после моего отъезда пойти к этому сидору гнойному… И начать с ним разборку, пригрозить милицией… А тот мог его взять, да и пришибить…

Ходасевич сухо молвил:

– Пока это только догадки.

– Я знаю.

– Или есть какие-нибудь конкретные улики против пианиста?

– А какие конкретные улики вы хотите? Истлевший труп моего дедушки? Так не сомневайтесь: он где-то там зарыт, в лесу, на участке этого пианиста.

Юноша вдруг вскочил и стал чуть не обличающе бросать в лицо полковника:

– Вы что, не понимаете, как все сходится? Ковригин – п…р, и всегда был п…ром. Пятнадцать лет назад с ним захотел разобраться мой дедушка – и исчез. А сейчас что-то, компрометирующее его, узнала моя бабушка. Узнала – и тоже исчезла. А эта сволочь музыкальная не только не затаилась, а продолжила свое гомячье дело. Пацана-таджика он позавчера похитил. Кто же еще, как не он?!. Вы что, не видите, откуда ветер дует и кто во всем виноват?

– Хорошо бы знать: какой компромат нашла на пианиста твоя бабуля… – задумчиво проговорил полковник, памятуя и об обыске у Долининой дома, и о том, что кто-то, похоже, побывал у нее на даче. – Или иметь другую улику. Хотя бы одну.

– Зачем вам улики?

– А что ты предлагаешь делать? Идти в милицию с твоим рассказом? И с твоими логическими построениями?

– Нет! Но вы-то! Вы же, блин, разведчик! Вы – частный детектив! Должны же вы сами что-то сделать!

Полковник покачал головой.

– Замечание справедливое. Хотелось бы еще понять – что?

– Хотя бы пойти и разобраться с Ковригиным по-мужски. Как мой дед пытался!

– Что это даст?

Одиночество, в коем по преимуществу пребывал Валерий Петрович последние полтора года, сыграло с ним злую шутку. Он стал разговаривать с двадцатилетним пацаном, непрофессионалом, практически на равных, словно с коллегой. А тот наседал на него:

– Тогда надо обыскать ковригинский дом и участок. И, может быть, что-нибудь там, у него, найти. Но только не сидеть здесь на печке и рассуждать!.. Ой, извините…

– Да ничего, – махнул рукой Ходасевич.

Он подумал, что двадцать пять лет службы (а потом еще пятнадцать годков действующего резерва) в каком-то смысле испортили его. Приучили к великой осторожности. К тому, что каждое свое действие надо не семь, а все семьдесят семь раз отмерять. Что каждое активное мероприятие надо согласовать с кучей инстанций. И десять раз подстелить под себя и под товарищей соломку…

Но даже воспитание осторожностью не помогало: Ходасевич всегда считался в комитете недостаточно надежным, именно потому что он лихач и торопыга – Марат порой ему об этом говорил. Да и в отставку он загремел из-за необдуманных, прямо скажем, поступков. Зачем ему понадобилось в девяносто втором с шашкой наголо бросаться на новое руководство и критиковать вновь заводимые демократами порядки? Почему он, подобно многим (тому же Марату!) не смог тогда затаиться, выждать – и дождаться своего часа?..

Но сейчас-то… Сейчас чего ему выжидать? Кто он в данной ситуации? Просто частное лицо, пенсионер. И что плохого случится, если он проникнет на территорию участка господина Ковригина? В крайнем случае, в милицию заберут и пожурят. Даже дробью в бок получить шансов немного. Не такой человек пианист, чтобы дома ружье держать.

А может ли он вспугнуть преступника?

Да, может. Но и в подобном повороте имеется положительный момент: напуганный человек обычно начинает действовать. Он, например, уничтожает улики. Пытается скрыться. И потому – может выдать себя.

– Что ж, Иван, – кивнул Ходасевич. – Хорошо. Давай рискнем. Только дай мне десять минут на экипировку.

Лицо юноши просияло.

* * *

Когда полковник ушел, Люба в мастерской поднялась на полати. Зажгла свет. Расставила четыре портрета, на которых был изображен Иван Иванович, вдоль стены.

Подтащила стул, села. Долго смотрела на них. Она никому не показывала эти полотна. Даже Алле. Тем более – ей.

И сама не глядела на них уже очень давно. И не пыталась продать их – из какого-то суеверного страха: что тогда она лишится последнего. Картины были хороши. И так хорош Иван Иванович!..

Она сидела перед ними и курила. Боже мой, как нелепо все тогда получилось!..

Зачем она рассказала Ходасевичу? Сначала одну историю – про исчезновение Ивана. Потом вторую – про их связь. Ведь он ее за язык не тянул. Даже ни о чем не спрашивал. Может, потому и поведала, что у него вид такой, располагающий, так и хочется ему довериться?.. Но сказавши «а», приходится говорить «б», а потом дело доходит и до «в»…

Она смотрела и смотрела – на себя, молодую, на Ивана, на Аллу…

А потом ее вдруг пронзила мысль: «А вдруг… Вдруг все, что со мной случилось потом, – это просто божье наказание? За мой грех? Все, все плохое, что было, – пьянка, безденежье, творческий неуспех, зависть, кодирование, вынужденная трезвость, отсутствие мужа – вдруг это все не что иное, как расплата?.. Но если так… Если так – может, я уже расплатилась за все?.. Сполна?..»

Любочка вскочила со стула.

Кажется, она поняла, что надо делать. Прямо завтра.

Завтра, завтра…

Надо покончить со всем. И облегчить наконец душу.

* * *

А в другом доме на улице Чапаева шел странный для посторонних ушей разговор.

– Папа, я сложил.

– Ну, хорошо, Павлуша, молодец.

– Папа, посмотри.

– Я сейчас не могу. Ты же видишь, я занят.

– Пожалуйста, посмотри.

– Поиграй еще. Я подойду.

– Когда?

– Через три минуты.

– Это сколько секунд?

– Сто восемьдесят.

– Сто восемьдесят?.. Единица, двойка, тройка, четверка, пятерка – хорошие мальчики получают только пятерки, – шестерка, семерка – в одной неделе семь дней, – восьмерка…

– Вот молодец. Считай, считай…

Когда Валерий Петрович с Иваном вышли из дома, из облаков выглянула луна. Она сразу залила сад неправдоподобным, химическим светом.

Экипировка полковника включила в себя то, что он захватил фляжку коньяку и небольшой, но мощный фонарик, найденный в хозяйстве у Аллы Михайловны. Впрочем, пока нужды в нем не было. Небесное ночное светило соперничало в яркости с фонарями, горящими на участке Любочки и на далекой Советской. На траву ложились четко очерченные тени.