Мария Магдалина - Густав Даниловский

— Говорил ли он, что разрушит их храм, вернее, их закон, и установит другой?

— Этого я не слыхала, но помню, что когда мы отправлялись в Галилею, то он сказал, что мы нарочно пройдем через Самарию, дабы показать, что и самаритяне братья наши, а сестра моя Марфа слыхала, как он учил, что люди все равны, все ближние наши и всех любить надо.

— Говорят, что он собирает толпы и подстрекает их к бунту?

— И это не правда. Иногда, когда он проповедовал, собиралась толпа слушать его, но постоянных учеников у него только двенадцать, вместе с которыми я и была у Тивериадского озера. Они ловили рыбу, а я и учитель собирали вокруг себя детей, чтобы забавлять их, а измученным матерям дать отдых. Пришли мы сюда только на праздник… Я просила его, чтобы он не шел, предчувствовала, да и он сам предвидел это. И вот ночью напали, как разбойники… Я не знала ни о чем… ученики, люди слабые, разбежались, а меня при этом не было.

— Ты любишь его, говорят?

— Да, — Мария закрыла глаза рукой.

— А он тебя? Мария молчала.

— Наверно, — прошептала она, наконец, — но не так, как другие люди, — и она печально улыбнулась.

— Согласно Платону, ну так. Это весьма возвышенно, но напоминает вкусом теплую воду без капли вина, — заметил Пилат и спросил:

— Ручаешься ли ты мне, что из любви к нему не прилгала чего-нибудь?

— Клянусь головой учителя, — порывисто прервала его Мария и подняла вверх руки, — Священники, — серьезно заговорил Пилат, — в ваших словах видна была только ненависть и фальшь, в голосе этой девушки звучит любовь и правда. Я не вижу вины в этом человеке. Если он преступил предписания вашего закона, можете наказать его одной из тех кар, которые имеются еще в вашем распоряжении, а после этого вы должны выпустить его на свободу.

Заметив дикие, полные бешенства и ненависти взгляды, которыми окидывали Марию священники, казалось, готовые растерзать ее на части, он добавил грозным тоном:

— И еще одно — неприкосновенность свидетелей должна быть сохранена как гарантия справедливости. Я поручаю вам эту женщину, вашей заботе на сохранность. Вы все отвечаете мне за нее, А теперь идите и возвестите вашему народу мое решение.

Пилат встал, ласково усмехнулся Марии, лицо которой радостно засияло, а чудные глаза заблистали ярким, голубым огнем.

Священники неподвижно стояли, смущенно переглядываясь, некоторые угнетенно опустили голову вниз.

— Мы не кончили еще, — раздался неожиданно голос Анны, и взгляды всех устремились к нему. Из-под отекших век иронически смотрели его узенькие глазки, на тонких губах дрожала едва заметная, насмешливая улыбка.

— Что сказала эта женщина и чему поверил ты, прокуратор, все это неважно, потому что, как ты справедливо заметил, это наши внутренние дела, за которые наивысшей карой может быть милостиво предоставленное нам цезарем право наказать его тридцатью ударами розог. Но тут есть еще одно обстоятельство. Иисус провозглашает себя царем еврейским. Правда, что об этом царстве своем он говорит довольно туманно, но теперь именно, когда он прибыл к нам на праздник, он устроил себе из Вифании торжественный въезд в город. Его приветствовали криками: да здравствует царь иудейский. С этими криками шли по улицам и вторглись на ступени храма, а когда мы, испуганные этим, умоляли его, чтобы он успокоил толпу и прекратил эти возмутительные возгласы, он ответил: «Если я велю им замолчать, то возопиют камни»… И это все творилось среди бела дня, публично, открыто, не при сотнях, а при тысячах свидетелей… Этого никто не может отрицать, даже Мария…

Пилат остановился, лицо его стало мрачным и суровым.

— Неужели так действительно было? — спросил он, смотря вдаль.

— Я не была при этом, но слыхала, что нечто подобное действительно было, но полагаю, что в этом не было ничего преступного, ибо разве есть голова, более достойная короны во всем Израиле и даже на свете?

— Молчи, Мария, — прервал ее, морщась, Пилат и, обращаясь к священникам, сказал сухо, подчеркивая сильно выражения:

— Значит, вам нужно, чтобы я здесь, в Иерусалиме, распял из вашего племени именно того человека, которого ваш родной народ провозгласил вашим царем?..

— Нашим законным владыкой является в данное время цезарь Тиверий, уклончиво ответили священники.

— И мы находимся перед наместником его Понтием Пилатом, — униженно кланяясь, но торжествующим тоном ответил Анна.

— Где находится сейчас этот Иисус? — спросил сдавленным голосом Пилат, призвав на помощь всю свою силу воли, чтобы не ударить Анну булавой по голове.

— Под охраной нашей стражи…

— Петроний, возьми тридцать человек солдат и приведи сюда этого Иисуса, я лично допрошу его, — Только тридцать? Это мало, — вмешался Каиафа.

— На одного тридцать, — нервно рассмеялась Мария и изменилась в лице.

Пилат, понимая опасения Каиафы и надежды Марии, бросил коротко:

— Довольно будет и пятнадцати.

В этот миг человек победил в нем чиновника. Как прокуратор, он должен был желать и настаивать, чтобы Иисуса привели к нему, но как человек, в душе надеялся, что толпа отобьет его по дороге, даст ему возможность бежать, и все это дело, важное только по своему формальному обвинению, но такое ничтожное фактически, кончится полным поражением священников.

К сожалению, толпа была уже совершенно деморализована. Фарисеи распустили слух о том, что Иисус намеревался сжечь храм, и эти вести крайне возмутили чернь, апостолы скрылись куда-то, и сами сторонники галилейского пророка, без надлежащих руководителей, превратились в пассивную массу.

Они от души сочувствовали Иисусу, но ждали какого-нибудь сигнала или приказания, а между тем никто не являлся, Да и притом они находились в толпе, слишком далеко от бемы, не могли следить за ходом дела, не слыхали горячей защиты Марии, которая могла бы их увлечь, они лишь издалека видели силуэт сидящего на возвышении Пилата и чувствовали, что там совершается что-то важное. Жара, давка и духота исчерпали их физические силы, а противоположные и тревожные вести и слухи подорвали их веру в могущество Иисуса и в его Сверхъестественную силу.

Несколько ожили они и забились их встревоженные сердца при виде Иисуса, идущего под стражей легионеров. Но это уже не был их прежний прекрасный учитель, а связанный веревками узник со следами усталости на бледном лице. Он шел, склонив голову и смотря в землю. Иногда только, когда слышался в толпе голос, он поднимал голову и смотрел печальным взглядом усталых от бессонной ночи глаз.

И этот страдальческий взгляд еще более усиливал гнетущее впечатление, производимое видом Иисуса на его сторонников. Такого учителя толпа могла только жалеть. Чернь, падкая ко всякому зрелищу, стремилась вперед и постепенно оттесняла назад сторонников Иисуса, Учитель вскоре окружен был враждебно настроенной толпой, осыпавшей его оскорбительными возгласами и насмешками. Когда же солдатам и узнику пришлось пробираться сквозь ряды фарисеев, то послышались произносимые сквозь зубы проклятия. Наконец, совершенно измученный Иисус, пройдя мимо группы священников, услыхал крик Марии, которую грубо оттолкнули солдаты, и очутился перед Сервием, спросившим его: