Мария Магдалина - Густав Даниловский

— Если закон запрещает тебе войти в преторию, то прокуратор выслушает тебя здесь.

— Я порвал с их законом, — ответил очнувшийся Иисус, почувствовав прилив сил.

А между тем раздраженный Пилат препирался с Муцием.

— Ты говоришь — глупости. Это вовсе не глупости. Если я отпущу его, они пойдут в Рим сплетничать, что я терплю открытый бунт против цезаря. Толпа назвала его цезарем, а он поддакивал ей. Я прекрасно знаю, что из этого ничего не выйдет и быть не может, но эти шельмы умеют расписать целые фолианты и размажут всячески это дело.

Появился Сервий и доложил о том, что привели Иисуса и что он согласен войти в преторию.

— Развяжи его и введи сюда, Когда Иисус вошел, воцарилось молчание. Его меланхолическое спокойствие, кроткое лицо, красивый очерк головы с рыжеватыми локонами и благородная осанка произвели сильное впечатление.

— Я должен признать, что мой соперник достоин меня, — заметил Муций.

— Если бы он оказался только твоим соперником, а не цезаря, дорого бы я дал за это, — вздохнул Пилат и, обращаясь к Иисусу, сказал не официальным, но искренним голосом:

— Ты ли тот, который называешься «царем иудейским»?

— От себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе обо мне? — спокойно ответил Иисус.

— Разве я иудей, — возмутился Пилат, — твой народ и первосвященник предали тебя мне, следовательно, отвечай: царь ты или нет?

— Царство мое не от мира сего, — торжественно отвечал Иисус.

— Это не ответ, а скорее уклонение от ответа и до известной степени даже подтверждение своей вины. Значит, ты царь?..

— Ты говоришь, что я царь. Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушается голоса моего.

— Истина, что есть истина? — возмущался Пилат. — Ты отвечаешь, словно Пифия, но теперь не время забавляться гаданием. Ты разве не знаешь, что я имею власть распять тебя и власть отпустить на свободу?

— Ты не имел бы надо мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал меня тебе, — проговорил Иисус серьезно, пристально глядя ему в глаза.

— Слышишь? Он отпускает мне грехи, — обратился Пилат к Муцию. — Да ты с ума сошел? — напал он на Иисуса и засыпал его градом вопросов.

Но Иисус молчал.

— Выведи его, — гневно приказал он Сервию и, разведя руками, добавил:

— Трудно спасать человека, который сам просит смерти.

Когда Иисуса вывели, Мария попыталась прорваться сквозь цепь солдат.

— Сервий, и ты решаешься преграждать мне путь? — заговорила она умоляюще.

— Пустите ее, — распорядился трибун.

— Иисус, — обняла она его. — Учитель мой, они осмелились заключить тебя в тюрьму, связать твои руки, — она стала целовать его руки. — Подлые! Они лгали, но я сказала все — освободят тебя, должны освободить, — рыдала Мария.

— Мария, вскоре я буду освобожден от всяких уз, — упавшим голосом ответил ей Иисус. — Я знал, что ты не покинешь меня, ты сделала все, что могла, а теперь, ради любви ко мне, заклинаю тебя, вернись в Вифанию. Там они в тревоге, ты уже не мне, а им нужна… Иди… я не хочу, чтобы чужие люди видели твои слезы.

— Я уже не плачу, видишь… — защищалась она, подавляя свои слезы.

— Ну, так иди, а как ты сегодня красиво одета, — говорил Иисус. Возвращайся к себе, там они, вероятно, беспокоятся… Приветствуй от меня Марфу, — придумывал он разные доводы, чтобы удалить ее отсюда, где скоро будет произнесен приговор и начнется позорная мука бичевания, предшествующая всегда распятию.

— Я пойду, — глухо ответила Мария, пристально и долго всматриваясь в Иисуса.

Иисус напряг всю свою волю, вызвал улыбку на уста, и только тогда, когда Мария ушла, глаза его снова погасли и взгляд снова стал неподвижным и тупым, А во дворе продолжался ожесточенный спор между Пилатом, Муцием и Прокулой.

— Это мечтатель, невинный мечтатель. И если ты полагаешь, что для меня важна эта ночь с Марией, то ты ошибаешься. Я даже и не напомню ей об этом обещании, разве только в том случае, если она придет добровольно, по своей собственной охоте. Мне просто жаль этого человека и их романа. Ты знаешь, что я человек вовсе не чувствительный, равнодушно разрубал людей пополам своим мечом, но не могу давить птицу и топтать цветы.

— Ты прекрасно говоришь, словно мои собственные слова повторяешь, увлекалась Прокула.

— Да вы с ума сошли, — возмущался Пилат, — вы хотите уверить меня, что я желаю смерти этого человека. Да я готов провести три дня на хлебе и воде, чтобы спасти его, хотя бы уже назло священникам. Мечтатель, я согласен, но как вам кажется? Удовлетворится цезарь этим словом, когда я буду давать ему отчет о деле Иисуса? Нет, и справедливо. Все начинается мечтами, мечты быстро превращаются в колосья, и их надо срезать вовремя. Так скажет Тиверий: Сеян тоже мечтает… Вы хотите, чтобы ради романтической истории я пожертвовал своей карьерой, подставляя под меч свою голову ради прекрасных глаз Марии…

— Неужели нет исхода? — огорчилась Прокула, — Исход один, чтобы эти бестии отказались от своего требования, тогда они не смогут меня обвинять. Но они не откажутся. Им вовсе не важен этот царь, напротив, они давно мечтают о том, чтобы иметь свою собственную власть, Это обвинение нужно им для меня; они горят жаждой убийства, ибо Иисус нарушил их закон; попытаюсь сделать еще одну вещь, — он вздохнул и взошел на возвышение.

— Священники, — начал он серьезно. — Я беру солнце в свидетели, что я неповинен в смерти этого человека. Кровь его пусть падет на головы ваши. Я умываю руки и вам предоставляю решение: отпустить его или распять.

— Распять, — хором ответили священники.

— Слушайте, — возвысил голос Пилат, обращаясь к толпе, — в фортах Антония ожидают смерти два преступника: Тит и Дамазия, а также атаман целой шайки разбойников Варавва. Желая почтить ваши праздники, я решил помиловать одного из них, кого из них вы желаете видеть на свободе: Иисуса из Назарета, мужа истинного и справедливого, или разбойника Варавву?

— Варавву! — крикнули священники. — Варавву! — прокричали левиты и фарисеи, — Варавву! — завыла толпа, и крик несся дальше, повторяемый, как эхо, собравшейся чернью, которая даже не понимала, в чем дело.

— Скоты, паршивые собаки, — ворчал Пилат, посидел некоторое время, понурившись, и вдруг просиял, придумав новый выход.

— Хорошо, — процедил он сквозь зубы, насмешливо глядя в лицо священникам, — Иисус будет распят вместе с разбойником, но чтобы не было никаких сомнений относительно того, кто и за что умирает, над крестом будет прибита надпись на языке вашего народа, моем и арамейском, дабы было известно всем, как позорно погибает царь еврейский.

Пилат громко продиктовал центуриону надпись и сделал распоряжения относительно предстоящей казни. Вернувшись во дворец, он с торжеством рассказал Муцию, как он написал священникам; заметив, что Муций и Прокула продолжают огорченно молчать, Пилат отвернулся к окну и воскликнул с раздражением: