Годы - Анни Эрно

Впереди ничего не было.

Наступало последнее лето — теперь все было последним. Люди снова собирались вместе. Они мчались к прибрежным откосам Ла-Манша смотреть, как в полдень Луна затмит Солнце, они толпились в парижских садах. Внезапно наступала прохлада, полумрак. Хотелось одновременно, чтобы Солнце быстрее вынырнуло, и хотелось задержаться в этой странной тьме, — мы как будто проживали заранее закат человечества. Миллионы космических лет проносились перед нашими глазами за стеклами черных очков. Обращенные к небу слепые лица словно ждали пришествия бога или белого всадника Апокалипсиса. Но солнце появлялось снова, и люди аплодировали. Следующее солнечное затмение случится в 2081 году и уже без нас.

Мы перешли в 2000 год. Кроме салюта и обычной городской эйфории, ничего примечательного не произошло. Все были разочарованы, обещанный «сбой» оказался уткой. Настоящее событие случилось на шесть дней раньше и сразу же получило название «Большой шторм»: он возник словно бы из ниоткуда. За несколько ночных часов он повалил тысячи опор, выкорчевал целые леса, сорвал крыши и, продвигаясь с севера на юг и с запада на восток, милостиво уничтожил лишь десять попавшихся под руку людей. Наутро над изуродованным пейзажем, по-своему прекрасным в своем опустошении, спокойно взошло Солнце. Здесь начиналось третье тысячелетие. (На ум приходила мысль о таинственной каре природы.)

Ничто не менялось, только непривычная цифра «2» встала на место единицы, и ручка на секунду зависала, выводя дату на банковском чеке. Зима продолжалась, теплая и дождливая, как и ее предшественницы; «европейские директивы» из Брюсселя; «бум стартапов» вместо ожидаемого энтузиазма навевал тоску. Социалисты правили бесцветно. Демонстрации становились реже. Мы перестали ходить на марши нелегалов.

На несколько месяцев опоздав к старту нового века, в Гонессе разбивался самолет для богатых, которым никто из нашего окружения не летал, и быстро исчезал из памяти, смыкаясь с эпохой де Голля[84]. Какой-то человечек с ледяным взглядом, загадочными амбициями и — в кои-то веки — легкопроизносимой фамилией «Путин» сменял пьянчугу Ельцина и обещал «мочить чеченцев даже в сортирах». Россия теперь не внушала ни надежды, ни страха — ничего, кроме постоянного расстройства. Она покинула наши умы — их занимали, помимо нашей воли, американцы, словно огромное дерево, раскинувшее ветви над поверхностью земли. Как нас бесили их поучения, их акционеры и пенсионные фонды, они загрязняли планету и не любили наши сыры. Для обозначения изначальной узости их господства, основанного лишь на экономике и оружии, для них использовали специальное слово «спесь». Завоеватели, верящие только в нефть и доллары. Их ценности, их принципы — полагаться лишь на себя — не оставляли надежды никому другому, — и мы грезили об «ином мире».

Сначала в это невозможно было поверить. Впоследствии выйдет фильм, где мы увидим, как Джордж Буш стоит и не знает, как реагировать, словно напуганный ребенок, когда ему сообщают на ухо о том, что случилось. Невозможно было ни поверить, ни представить, ни предугадать, а можно было только смотреть на экран телевизора и снова и снова видеть, как манхэттенские башни-близнецы рушатся одна за другой, — в обычный сентябрьский день (в Нью-Йорке было утро, но для нас это навсегда запомнится как день), словно от повторения кадров происходящее станет реальней. Мы никак не могли справиться с изумлением, обзванивали знакомых, делили возбуждение с максимальным количеством людей.

Выступления, анализ слышались со всех сторон. Чистота события размывалась. Мы внутренне протестовали, когда «Монд» огромными буквами напечатала: «Все мы — американцы»[85]. Внезапно представление о мире летело вверх тормашками, горстка фанатиков из каких-то дремучих стран, вооруженных простыми ножами, за каких-то два часа стирала с лица земли символы американского могущества. Невероятность содеянного восхищала. Мы с досадой вспоминали, как считали Соединенные Штаты непобедимыми, — и вот кто-то отомстил за наши тщетные иллюзии. Все вспоминали другое 11 сентября и убийство Альенде. Это была расплата за что-то. Потом наступит время сочувствовать и размышлять о последствиях. А сейчас главное было сказать, где, когда, от кого или откуда каждый узнал о нападении на башни-близнецы. Редчайшим людям, которые не узнали о событии в тот же день, потом будет казаться, что они разминулись с остальным человечеством.

И мы вспоминали, чем кто занимался именно в тот момент, когда первый самолет коснулся башни Всемирного торгового центра, когда люди парами, держась за руки, бросались из окон в пустоту. Никакой связи между тем и этим не было, разве что факт, что мы были живы одновременно с тремя тысячами людей, которые сейчас умрут, но еще четверть часа назад об этом не догадывались. Припоминая — я был у зубного, в дороге, дома читал книгу — и столбенея от временного совпадения, мы внезапно осознавали разобщенность людей на земле и общую для нас всех зыбкость существования. И наше неведение — за разглядыванием картины Ван Гога в музее Орсе — неведение того, что в ту же секунду происходит на Манхэттене, было незнанием дня и часа собственной смерти. И все же в неприметном течении дней этот час, заключавший в себе одновременно и взорванные башни Всемирного торгового центра, и визит к зубному врачу или прохождение техосмотра, — не погибнет.

11 сентября вытесняло все даты, которые мы хранили в себе прежде. Так же, как раньше говорили «после Освенцима», теперь стали говорить «после 11 сентября»: день-дата. Здесь начиналось неизвестно что. Время тоже переживало глобализацию.

Позднее, припоминая факты, которые мы, поколебавшись, отнесем к 2001 году, — парижскую грозу во время уик-энда 15 августа, бойню в Сберегательной кассе Сержи-Понтуаза, телепроект «Дом», публикацию «Сексуальной жизни Катрин M.», — все станут удивляться тому, что они случились до 11 сентября, и с изумлением констатировать, что ничто не отличает эти факты от того, что происходило позже, в октябре или ноябре. Они по-прежнему плавали в потоке прошлого и никак не были связаны с событием, которое, как теперь приходилось признать, мы так и не прожили по-настоящему.

Не успев осознать происходящее, мы погружались в страх. Какая-то темная сила просочилась в мир, готовая к самым ужасным делам во всех точках земного шара: конверты с белым порошком внутри убивали адресатов, и «Монд» огромным заголовком предвещала «наступление новой войны». Президент Соединенных Штатов Джордж Буш, безликий сын предыдущего, комически избранный на свой пост после бесконечного пересчета голосов, объявлял войну цивилизаций, сражение Добра со Злом. У терроризма было имя — Аль-Каида, религия — ислам, страна — Афганистан. Отныне полагалось не спать и быть начеку до скончания времен. Солидарность и сочувствие несколько размывались необходимостью брать на себя часть американского страха. Все потешались над неспособностью американцев поймать Бен Ладена и Муллу Омара, которые испарились на мотоцикле.