Ночи живых мертвецов - Джонатан Мэйберри

Засидка выглядела обыденно: упавшая ель с широкой кроной, одну из ее суковатых ветвей легко можно было использовать как естественную опору для ружья. Сидя на пнях, мы легко могли окинуть взглядом ручей в пятидесяти футах от нас и за ним – широкую поляну.

Это было прекрасное место, но его было не сравнить с задним крыльцом Бо.

Я улыбнулся, зная, что скоро я буду стрелять с этого крыльца в свое удовольствие.

Мы открыли первые бутылки пива сразу по наступлении половины шестого утра, солнце уже взошло, но не полностью, просвечивая сквозь купы деревьев пятнами света – рассеянными на части оранжево-желтыми лучами.

Бо предложил чокнуться банками, отметив такой хороший день, и я согласился, еле сдержав готовое сорваться с языка возражение. Ненавижу это – пить с парнем, который постоянно хочет взболтать твое пиво.

Клац, клац, клац.

Как будто обязательно надо напоминать друг другу, что вы неплохо проводите время!

Но я хотел, чтобы выпивка растворилась в его крови, чтобы он стал размякшим, самоуверенным и нетвердо стоял на ногах. Поэтому каждый раз, когда он поднимал банку, я с ним чокался.

И каждый раз, когда он медлил с выпивкой, я открывал ему новую банку, что заставляло его быстрее приканчивать старое пиво и тянуться за новым.

– Сними с предохранителя, – сказал я, похлопывая по его ружью. – «Не снимайте с предохранителя, пока не готовы стрелять», да? Это чушь для баб и детишек. Я понял это за морями, когда первый раз попал в серьезную переделку.

Это была ложь – ну, что я научился этому на поле боя. Но я знал, что на него это подействует как надо.

Бо потянулся и щелкнул предохранителем.

Он пил и болтал о «Сталеварах»[51], затем о своей зубной практике, заявив, что обеспечил бы меня бесплатными медосмотрами, если бы мы догадались прихватить с собой что-нибудь покрепче, минимум пятилетней выдержки.

Затем наступила тишина, и я понял, что он хочет что-то сказать, а я ненавидел, когда наступают такие паузы, поэтому спросил сам:

– Что такое?

– Я тут слышал… что кое-кто из наших парней там… они отрезают людям уши, – он робко улыбнулся, как будто нервничая от того, что мог как-то меня оскорбить. – Ты когда-нибудь это видел? Как парни отрезают уши? И носят их на шее словно трофеи?

– Нет.

– Что ж, я думаю это хорошо, что среди наших парней в военной форме нет тех, кто отрезает уши и носит их на шее, – сказал он, затем поднял свое пиво, и мы снова чокнулись.

Можете в это поверить?

Мы действительно это сделали – чокнулись за то, чтобы не отрезать уши.

Когда мы это сделали, он улыбнулся, и его мертвый кривой зуб снова вылез наружу, тогда я решил – к черту, я не могу больше ждать!

Поэтому я прикончил свое пиво, ощущая, как во мне растет знакомое ощущение – чувство предвкушения, которого я не знал со времен войны. Когда дрожат руки и зубы сжимаются в преддверии того, что должно произойти.

Было чуть меньше двух часов, когда я встал и произнес:

– Пивко просится наружу.

– Пить пиво – это как ловить форель.

– Это как?

– Поймай и отпусти, – произнес он и слишком громко засмеялся, а затем сказал что-то о том, что он выпил больше меня, но до сих пор еще ни разу не отлил.

Я оставил свое ружье прислоненным к ветке, а сам прошел футов двадцать в глубь зарослей, скользнув за ствол широкого дуба. Моча выходила короткими, тяжелыми, слегка жалящими толчками, забрызгав дуб и землю вокруг. Кислый запах, лужицы у моих ботинок. Я застегнул ширинку, сделал глубокий вдох-выдох, а затем полушепотом позвал Бо:

– Бо, я вижу одного. Иди сюда, он твой.

Я услышал, как Бо встал, при этом все его болтающиеся гаджеты зазвенели, а затем протопал по траве, замедлив шаг, когда стал ко мне подкрадываться.

– Ты где? – спросил Бо, и я живо представил себе, как он сейчас выглядит: глаза суженные, выискивающие и тревожные – очевидно, он воображал себе, что он на войне.

Я прижался спиной к дубу. Слушал, как он нетерпеливо приближается. Так нетерпеливо, что, наверное, не перестает облизывать языком этот свой клык. Я посмотрел на землю и увидел, как на нее упала тень Бо, услышал треск его шагов, словно от сгорающих в огне щепок, и задержал дыхание.

– Я его не вижу, – сказал Бо, и больше он ничего и никогда не говорил, потому что я выскочил из-за дуба и схватил ствол его винтовки калибра.270. Его глаза расширились, он издал короткий, словно икота, смешок, на мгновение не поверив свои глазам и думая что-то вроде «слушай, это странная шутка», – но потом я дернул ружье к земле, потянув за ним Бо, мой палец нащупал спусковой крючок и я нажал его, не прекращая тянуть вниз. Предохранитель уже был снят, раздался выстрел, звук получился слегка приглушенный, поскольку ствол был плотно прижат к подбородку Бо – ему снесло всю челюсть, как будто парень решил попробовать на вкус М-80[52]. Половина его черепа вылетела сквозь затылок, словно вращающаяся в воздухе тарелка из кости, плоти и жирных волос.

Приклад винтовки уперся в грязь, ткнувшись Бо прямо в рот, отчего тот упал на спину.

Его челюсть, горло, земля вокруг – сплошь влажная, сочащаяся красная плоть повсюду. То, что он продолжает дышать, можно было распознать лишь по пузырькам слюны – так бывает, когда пытаешься выпить шипучку через соломинку с трещиной.

Бо нашел меня глазами. Его верхняя губа – единственная оставшаяся губа – поднялась, и я увидел тот самый сгнивший серый зуб. И бегающий по нему кончик языка.

Умри.

Ну, давай же.

Его язык облизал этот зуб еще два раза, а затем его глаза напоследок сфокусировались на мне – и только тогда я осознал, что за все это время не сделал ни единого вздоха.

Тогда я вздохнул, и в этот момент кончик языка Бо наконец-то остановился.

Он умер.

Я протер носовым платком ствол ружья там, где его схватила моя рука. Затем вернулся на вырубку и выпил большую часть оставшегося пива. Проверил часы. Была четверть восьмого.

Это надо было сделать.

Но тот кривой зуб…

Эта изогнутая, отвратительная штука – торчащая наружу так, что ее мог видеть каждый. Этот зуб пережевывал мясо, перекусывал треску каждое воскресенье на методистском пикнике… он оставил его, чтобы все могли видеть.

Неожиданно я услышал голос Бо: