Тень прошлого - Андрей Воронин

– А где она их взяла в таком случае? – кривясь сильнее прежнего, спросил Гусев.

– Да я-то откуда знаю?! – взорвался Лопатин. – В глаза не видел никаких долларов! А если бы увидел, то, поверь моему слову, в банк с ними не побежал бы. Влипла во что-то, курица, а теперь и меня за собой тащит.

– Уф, – сказал Гусев. – Ну, знаешь… Помощи от тебя как от козла молока. Мне-то что делать прикажешь?

Она, между прочим, требует очной ставки.

– Со мной, что ли? – вызверился Лопатин. – Давай! Давай, блин! И очную ставку, и дактилоскопическую экспертизу…

– Чего?! – не поверил своим ушам Гусев. – Это с денег, что ли, отпечатки снимать? Ты в своем уме или совсем охренел с перепугу?

– О! – почти обрадованно подхватил Лопатин. – И психиатрическую экспертизу тоже! Может, вы все там чокнулись, начиная с нее и кончая тобой. Может, у вас там ремонт, и вы все краски нанюхались А?

– X.., на, – огрызнулся Гусев. – Нет у нас никакого ремонта.

– Так вам, бездельникам, и надо, – успокаиваясь, сказал Лопатин. Внутри у него все дрожало как овечий хвост. Он понимал, что погиб, и от окончательного уничтожения его отделяет ровно столько времени, сколько понадобится бандитам Агапова на то, чтобы отправить этому вот Гусеву анонимку. Им даже не придется много писать, достаточно просто накорябать: Лопатин, мол, берет, – и номера купюр… Или у них у всех один номер? Но, пока этого не произошло, он решил идти напролом в надежде на то, что кривая вывезет. Кроме того, он сгорал от желания расквитаться наконец с мадам Лопатиной. Вот уж воистину, жадность фрайера сгубила… – Поработайте, – уже совсем спокойно продолжал он. – Поройтесь, поищите.

Нечего тут передо мной, понимаешь, пальцами вертеть…

Тем более что в пальцах у тебя, капитан, ничего и нету.

Да ты не надувайся, как жаба, не на что тут обижаться. Ну предположим, деньги эти – мои. Предположим даже, что это я их от нечего делать нарисовал… Чем докажешь-то?

Ее слово против моего – вот и все твои доказательства.

Так не работают, капитан.

– Ты меня еще поучи, как мне работать, – огрызнулся Гусев. – Заключение дактилоскопической экспертизы будет готово к двенадцати. Приезжай, устроим вам очную ставку. Только…

Он замялся.

– Ну? – поторопил его Лопатин.

– Жена ведь она тебе, – тихо сказал Гусев.

– Тебе бы такую, – еще тише ответил Лопатин.

Очная ставка состоялась точно в двенадцать ноль-ноль. Константин Андреевич мог гордиться собой: впервые в жизни он, не дрогнув, выдержал бешеный напор своей супруги и твердо стоял на своем: никаких денег он в глаза не видел и понятия не имеет, откуда они взялись у гражданки Лопатиной Веры Степановны. Акт экспертизы подтвердил его слова. На самих долларах, разумеется, ничего достойного внимания обнаружить не удалось, но зато на черном пластиковом пакете, в котором эти доллары лежали, было полно отпечатков, и все они до единого принадлежали гражданке Лопатиной.

Держа акт перед глазами, Гусев еще раз спросил у мадам Лопатиной, где и при каких обстоятельствах она впервые увидела эти деньги. Вера Степановна, успевшая за ночь выработать новую версию событий, которая, по ее мнению, должна была с наибольшей вероятностью утопить мужа, ответила, что деньги ей передал сам Лопатин.

– Из рук в руки? – уточнил Гусев.

– Да, – ответила мадам Лопатина, старательно роя себе яму.

Лопатин, догадавшийся, что за, бумагу держит в руке капитан, криво усмехнулся.

– Деньги были в пакете? – спросил Гусев.

– Да, в черном таком пакете, полиэтиленовом, с ручками…

– Вот в этом? – спросил Гусев, доставая из ящика стола пакет – не тот, но очень похожий.

– Д-да.., нет, в другом. Рисунок был другой, – заявила мадам Лопатина.

– Этот? – спросил Гусев, показывая ей тот самый пакет.

– Этот, – присмотревшись, твердо ответила Вера Степановна. – Точно, этот.

– Как при этом был одет ваш муж? – спросил Гусев.

– Обыкновенно, – пожала плечами Лопатина. – Брюки, рубашка, тапочки…

– Кепка, перчатки, шарф на нем были? – скороговоркой спросил Гусев.

Ему все это уже надоело. Он видел, что врут оба, но Лопатин, по крайней мере, был последователен в своем вранье и потому имел шанс выкрутиться. Мадам же Лопатина уже успела довести капитана до белого каления.

– Какая кепка? – возмутилась Вера Степановна. – Дома, на кухне…

– Значит, так и запишем: кепки, перчаток и шарфа на гражданине Лопатине в момент передачи денег не было, – суконным голосом уточнил Гусев, барабаня двумя пальцами по клавишам пишущей машинки.

– Пишите, пишите, – проворчала мадам Лопатина. – Ерундой занимаетесь, а он – вот он, сидит себе, улыбается…

– Ознакомьтесь, – сухо сказал Гусев, протягивая ей акт экспертизы.

– Чего это? – в своей неподражаемой манере отреагировала мадам Лопатина.

– Это акт дактилоскопической экспертизы, – все так же сухо пояснил Гусев.

Вера Степановна взяла бумагу в руки и стала читать, еще не слыша отчетливого скрипа, с которым сходились за ее спиной тяжелые створки ворот ада.

Вернувшись с зарядки и приняв душ, Илларион Забродов приготовил себе завтрак и уселся с ним за кухонный стол, отдавая должное пище и неторопливо размышляя. Он всегда поступал так со сложными вопросами, которые не требовали немедленного решения: поразмыслив над ними некоторое время, он откладывал их в сторону на несколько дней, после чего, снова приступив к обдумыванию проблемы, обнаруживал, что шустрые ребята, живущие где-то в подвальных помещениях мозга, уже сделали все за него – вопрос оказывался в общих чертах решенным. Оставалось только придать решению окончательный вид, зачистить его мелкой наждачной бумагой и потянуть лаком, чтобы оно превратилось в законченное произведение искусства.

Беда была в том, что в области отношений между людьми полная законченность означала, как правило, невысокий земляной холмик за скромной оградкой и парочку украшенных траурными лентами венков. В остальном же, когда речь шла о людях, принять окончательное решение, не отягощенное разнообразными «но» и «если», было трудновато. Сегодня нужно было звонить Балашихину, и Илларион, задумчиво прожевывая пищу, пытался понять, что же все-таки ему сказать. Ответ требовался вполне определенный – да или нет, а у него было столько вопросов к отставному майору, что говорить об ответе, пожалуй, было рановато. Сколько бы ни кричал Балашихин о глупом идеализме Забродова, Илларион при всем при том оставался приземленным прагматиком, давно убедившимся, что оптимизм хорош только в строго отмеренных дозах – так же, впрочем, как и пессимизм. Он как раз и занимался этим взвешиванием, тщательно, как рекомендуют врачи, пережевывая пищу и запивая ее крепким кофе из большой фаянсовой кружки, которой пользовался, когда хотел растянуть завтрак подольше.