Золотая струна для улитки - Лариса Райт

Именно поэтому молодая женщина не изводит себя мыслями, что, если бы Дим носил на груди крестик, как и полагается всем крещенным, он не оказался бы в том злосчастном вагоне. Стоя у надгробного камня, Андреа постоянно думает о другом: его больше нет и никогда не будет. Они никогда не встретятся. И слово «никогда» остается неизменным.

Наверное, Алка права. Если бы Андреа смогла уверовать, ей было бы легче. Она бы нашла в себе силы найти объяснение всему произошедшему с ней, как находят святые отцы оправдания любому противоестественному горю, отравляющему земное существование человека. Может, и правда ушла бы в монастырь, как Маргарита Тучкова[49]. Во всяком случае, смогла бы отвести душу в молитвах.

А пока Андреа даже разговаривать не может на кладбище. Не с кем. Кому открывать душу? Холодному камню? Она выбирает бумагу. У газетных посланий есть человеческое лицо с разной мимикой, разным настроением, а на куске гранита с фотографией Дима всегда одни и те же обращенные в пустоту слова. А Андреа нравится, когда обращаются к ней:

…«Все мы, все мы в этом мире тленны…?» Боюсь, вам придется опять воскреснуть. Как же мои стихи? Вам обещали встречу с издателем. Пожалуйста, живите.

На кольце известном Соломона

Надпись есть о том, что все пройдет.

И с души отчаянные стоны

Время, будто ластиком, сотрет.

Под лучами стрелок быстроходных

Растворится сумеречная мгла.

И конец печали безысходной

Возвестят тебе колокола.

Колокола – вестник новой жизни? Странно… Об этом Андреа не думает. Для нее колокольный звон – это ознаменование ухода. «По ком звонит колокол?» – вспоминает Андреа Хемингуэя. И будто в такт ее мыслям с кладбищенской колокольни разливается над могилами пронзительная мелодия. «Колокол звонит по тебе», – отвечает себе девушка. Как здесь написано? Андреа вглядывается в смятый газетный лист: «И конец печали безысходной возвестят тебе колокола». Но для того, чтобы шагнуть в будущее, ей для начала необходимо прыгнуть в прошлое.

Андреа достает телефон, нажимает кнопочки записной книжки. Марат даже номера ее не спросил. Конечно, можно надеть розовые очки, ждать и верить, что когда-нибудь он постучится в двери испанского дома сеньоров Санчесов или приедет в хоромы Олега, чтобы отыскать ее. Но Андреа не тешит себя иллюзиями: она слишком хорошо помнит его изменившееся после ее слов лицо, ледяные глаза и гордо вскинутую голову на идеально прямой спине, вслед которой она долго-долго смотрела, пока Марат окончательно не скрылся в густой зелени Буэн-Ретиро. К самолету на Москву он не пришел, и Андреа поняла, что сторожа больше нет. Она тогда обрадовалась новому рождению дирижера, попрощалась с родней, сдала чемодан и в обнимку с бесценной гитарой полетела назад в бездну. В бездну безысходности, ненужности и никчемности. Ей так казалось. А оказывается, кому-то необходимо ее существование. Для чего-то она еще продолжает жить по заведенному распорядку. Для кого все это? Для тюремного поэта? Или не только для него? Андреа набирает номер, слушает знакомый голос, но не может произнести ни слова. Значит, еще не пришло время.

– Муж? – раздается сзади тихий соболезнующий голос. Старушка в платочке стоит совсем рядом и пытается из-за спины Андреа получше рассмотреть даты на памятнике.

– Муж.

– Молодой.

Андреа кивает.

– ДТП?

– Почти.

– Хороший был?

– Очень. – Андреа не нравится разговор, но она не знает, как завершить его, чтобы не обидеть пожилую женщину.

– А мой ирод, царство ему небесное, всю жизнь мне искалечил. Жив был – не поверишь, только и делала, что молилась, смерти ему просила. Он меня, пропойца, и дубасил, и унижал, и изменял мне. А как помер, уж и не знаю, куда себя деть, чем отвлечь. Жизнь без него пустая какая-то. Будто не хватает чего-то. Понимаешь меня?

– Не понимаю.

– Ну и слава богу. А я вот бегаю к нему через день, разговариваю, все прошу: «Васенька, вернись».

– Просить живых надо, – резко отвечает Андреа.

– А у живых разве допросишься?

– Смотря как попросить.

Дорога к выходу с кладбища лежит мимо церкви. Обычно Андреа не замечает ничего вокруг, но сегодня знакомые звуки заставляют ее повернуть голову к храму. Парнишка лет тринадцати изводит гитару заунывным треньканьем. Андреа подходит ближе, мальчик поднимает на нее глаза и начинает играть еще медленнее, сопровождая редкое касание струн протяжным напевом, весьма отдаленно напоминающим церковные песнопения. Репертуар, конечно, определен местом выпрашивания милостыни, но много ли принесла музыканту его стратегия? Андреа заглядывает в брошенную у ног незадачливого гитариста бейсболку: несколько смятых десяток и мелочь. В целом рублей пятьдесят.

– Неправильно просишь, – обращается она к пареньку, продолжая спорить со старушкой.

– Что?

– Я говорю, такой игрой много не заработаешь.

– Почему?

– На жалость давишь. Жалостливые, конечно, встречаются, но, – Андреа красноречиво кивает на деньги, – я смотрю, их немного. Знаешь, когда люди охотно расстаются с деньгами?

– Когда? – В глазах – живой интерес.

– Когда они счастливы. Заставь человека улыбнуться, подари ему приятные воспоминания, и он с удовольствием откроет портмоне. А на кладбище мало радости.

– Что же мне делать?

– А зачем ты здесь?

Мальчишка не похож на несчастного, голодного бездомного. У него вполне опрятный, ухоженный вид: модная стрижка, чистые джинсы, без наворотов, но не поношенные; связанный заботливой мамой или бабушкой теплый свитер, на китайских кроссовках – лейбл всемирно известного производителя. В общем, антураж для выкачивания денег у него тоже хромает.

– Понимаете, – стесняется мальчик незнакомой женщины, – я с мамой живу и с бабушкой. Мама работает много, чтобы накормить, одеть, обуть, чтобы не хуже, чем у других, – он говорит явно заученными бабушкиными словами. – Она и на развлечения деньги дает. – Мальчик запинается, добавляет: – Иногда, – и замолкает.

– Не так часто, как тебе хотелось бы?

Кивает.

– Но это неважно. Понимаете, у нее день рождения скоро…

– Понимаю. Но тебе совсем не обязательно что-то покупать. Выучи какую-нибудь красивую песню и спой ее маме.

– Я уже пять лет это делал. Надоело. Я раньше в хоре пел, а сейчас голос ломается, пришлось пока уйти. Может, на время, может, насовсем. А играю я так себе.