Святая мгла (Последние дни ГУЛАГа) - Леван Бердзенишвили

Естественно, были «аристократы» (прежде их неуважительно называли «придурками», и Жора Хомизури продолжал величать их так и в новое время): библиотекарь Андерсон, повара Максимович и Петров-старший, парикмахер Кухарюк, кочегары Саар и Музикявичус, банщик и киномеханик (по совместительству) Лисманис, кладовщик Лейкус, дежурный по бараку Краиник и др.

Латвийский националист и социал-демократ, арестованный в ноябре 1980 года, Дайнис Лисманис на закрытой сессии Верховного суда Латвии за «измену Родине» (то есть СССР) был приговорен к 12 годам. За измену той стране, в которой он не родился, которую считал оккупантом и насильником, но бороться против этой страны с оружием в руках не думал, просто ушел в подполье после оккупации Латвии и стал членом Социал-демократической партии, головной офис которой находился в Федеративной Республике Германии.

С Дайнисом Лисманисом я познакомился при довольно пикантных обстоятельствах. Нас с Дато тотчас по прибытии в зону порадовали двумя вещами – обедом и баней. Я первым закончил обедать, и меня направили в баню. Зонная «баня» оказалась интересным заведением: увидев после длительного этапа «свободное» мыло и обрадовавшись (гигиена – неотъемлемая часть свободы, в бане ты не «сидишь», то есть не чувствуешь себя заключенным), я хорошенько намылил голову, но тут обнаружил, что вода из крана больше не течет. Рядом не было никого, кто мог бы мне помочь: обычно баня бывала только по субботам, а мы прибыли в четверг, стояла жара, и нужды в горячей воде не было – но в бане-то без воды не обойтись! Не найдя другого выхода, я обмотался каким-то куском ткани, вышел во двор просить помощи и остановил первого же встречного. Тот объяснил мне, что в кране воды нет и никогда не бывало, что вода налита в большую бочку, стоящую в так называемом предбаннике, и я должен оттуда набрать в таз запас воды и затем небольшой деревянной черпалкой, именуемой «шайкой», одной рукой лить себе на голову, а второй осуществлять другие операции. (Это было не очень-то удобно, однако ощущение вожделенной чистоты преобладало над всем.) Пока я искал большую бочку и воду, человек, оказавший мне помощь, успел с заметным латышским акцентом, удлиняя гласные и делая резкое ударение то на первой, то на второй море (на короткой части длинного слога), рассказать мне очень смешной анекдот про баню. Этим человеком был Дайнис Лисманис, предатель, социал-демократ, банщик, киномеханик, нордический тип, истинный ариец и отличный семьянин – как дополнил он сам свою характеристику, наподобие рассказчика известного писателя-чекиста Юлиана Семенова, автора сценария популярнейшего советского телесериала «Семнадцать мгновений весны». Дайнис Лисманис всегда был в хорошем настроении. Никто не знает, как это ему удавалось в политическом лагере, однако факт, что удавалось: хмурым и понурым его никто не видел. Он и вокруг себя создавал такую же легкую и веселую атмосферу. Жора полагал, что это «публичная маска» европейца, Рафик относился к Дайнису как к поверхностному человеку (в шутку говорил о нем: «Если бы не его подчеркнуто европейская внешность, я засомневался бы, не Лисманишвили, Лисманидзе или Лисманаури ли он!»), Джони считал Лисманиса «человеком с приветом», Генрих – «безадресно счастливым», Боря Манилович находил его, как и всех балтийцев, «естественным» антисемитом, а полный антипод Дайниса, «несмеянный» Миша Поляков, многократно говорил, что было бы интересно выпить с ним «до дна». Были и другие мнения: Янков смотрел на Лисманиса как на человека, отвергающего общесоюзную борьбу за демократию, и с подозрением, однако часто беседовал с ним о «Фаусте» (Гете был богом Лисманиса, немецкий он, конечно же, знал бегло и выдавал довольно-таки большие цитаты из «Фауста»; шутил, что Гете – Бог-отец, Шиллер – Святой Дух, а Томас Манн – Сын). Украинцы сторонились Лисманиса, его вечная улыбка им казалась насмешливой, а в нескрываемом Дайнисом презрении к русским они видели антиславянскую выходку (по их общему мнению, ненавидеть русских, то есть «москалей», было привилегией лишь единственных законных наследников Киевской Руси, истинных украинцев).

В отличие от евреев зоны, избегавших по субботам деятельности любого типа – Гриша Фельдман, например, с самокруткой в зубах (в другие дни недели он готовил себе запас на субботу) и со спичками в руках бегал за всеми и просил прикурить, – для Дайниса день величия наступал именно в субботу.

В субботу устанавливалось его двойное господство на двух островах свободы – в бане и в клубе-столовой, где Дайнис демонстрировал «новый» фильм. Киноленты, попадавшие в зону, почти никогда не бывали новыми. Фильм служил нашему политическому исправлению и перевоспитанию, поэтому он бывал идейно выдержанным и, как правило, посвящался либо товарищу Ленину, либо товарищу Сталину, либо обоим товарищам вместе или же другим верным товарищам этих товарищей, например Железному Феликсу, «интеллектуалу» Фрунзе или всесоюзному старосте Калинину.

Не знаю почему, однако мне выпала судьба случайно встречать или быть в близких отношениях с людьми кино: один из моих самых любимых друзей – киновед; в Тбилиси, на Кутаисской улице, я неожиданно столкнулся с Робертом Редфордом (хотелось бы знать, что ему было там делать, может, запчасть для машины искал?); в Анжи на званом обеде библиотекарей я познакомился с Анни Жирардо, которой прочел короткую, но содержательную лекцию о хачапури (я помнил, что до этого в советской передаче, когда французская актриса упомянула хачапури, у ведущего почему-то испортилось настроение); в Москве, в коридоре гостиницы «Россия», я столкнулся с итальянским режиссером Этторе Сколой и Джиной Лоллобриджидой, которая была уже в возрасте, однако зрителей тем не менее леденила, как Медуза Горгона; рейсом Москва – Тбилиси я летел вместе с Лидией Федосеевой-Шукшиной, не давая ей отдышаться, объяснял особенности прозы Шукшина; в международном купе поезда Ташкент – Москва играл в «дурачка» с уже «Штирлицем» – Вячеславом Тихоновым; в Санта-Монике в лифте сталкивался с «ненарисованной» и усталой Шэрон Стоун, которой «было достаточно для Голландии» (так ответил первый и последний президент СССР Михаил Горбачов на вопрос голландского журналиста, сколько в Союзе сталось ядерных боеголовок); курил сигарету вместе с Антонио Бандерасом у входа в студию «Уорнер Бразерс» и такой отпустил комплимент проходившей мимо Кэтрин Зете-Джонс, что вполне мог «заработать» статью за сексуальные притязания. Бандерасу пришлось разъяснять, что кавказец есть кавказец (один «кавказец» означает представителя белой расы, и потому Бандерас употребил термин «двойной кавказец») и для нас комплимент красивой женщине равнозначен приветствию типа «хэллоу».

Из всех этих встреч, которыми я хвалюсь, только Джина Лоллобриджида и Вячеслав Тихонов составляли мое богатство до того, как я попал в политический лагерь, все остальные произошли после. С Лисманисом я, конечно же, заговорил о красивейшей Джине; хвастаться близким знакомством с разведчиком Исаевым-Штирлицем не было бы хорошим тоном в беседе с честным латвийским националистом. Тогда мы не знали слово, которое сейчас легко описывает состояние Дайниса: он был настоящим «фаном» кино, в особенности итальянского. Я только упомянул имя Джины Лоллобриджиды, как Лисманис заволновался.

– Знаешь ли ты, мой грузинский друг, что Лоллобриджида – самая американская итальянская актриса, даже больше, чем София Лорен? Лоллобриджида обладала самым значимым именем в итальянском, да и не только в итальянском, но и в мировом кино пятидесятых и начала шестидесятых годов! И знаешь ли ты, какой это был период для итальянского кино? Знаешь ли ты, что она играла вместе с такими гигантами, какими были Берт Ланкастер, Юл Бриннер, Фрэнк Синатра, сэр Алек Гиннесс?