Скажи волкам, что я дома - Кэрол Рифка Брант

— Каждый должен заниматься своим делом. И делать то, что у него получается лучше всего, — сказал он. — Вот мы и даем людям возможность проявить свои кулинарные таланты, да, Крокодил?

Четвертого июля я предложила Финну сходить посмотреть фейерверк. Финн пожал плечами.

— Честно признаться, я не особый любитель таких развлечений. Просто не вижу в них смысла.

— Но ведь сегодня же День независимости.

— Независимости от кого?

— А то ты не знаешь? От англичан.

— А что такого ужасного в англичанах?

— Ну, не знаю… Они заставляли нас платить налоги. Везли к нам свой чай, а налог на него был высоким.

— Налоги — еще не конец света.

— Скажи это маме и папе.

Мы оба рассмеялись. Финн тогда начал отращивать волосы и убирал их за уши, чтобы они не лезли в глаза. Но каждый раз, когда он смеялся, несколько прядей выбивалось и падало на лицо. Мне хотелось протянуть руку и убрать их обратно ему за ухо, но я понимала, что это было бы странно.

— Джун, у меня куча друзей-англичан. — Он помедлил. — Знаешь, один из моих лучших друзей как раз англичанин. — Он выжидающе посмотрел на меня, как будто надеялся, что я спрошу про его лучшего друга. И я чуть было не спросила. Теперь, уже задним числом, я понимаю, что это был единственный момент, когда я могла бы узнать о Тоби. Единственный — за все восемь лет нашего с Финном общения. Если бы тогда я спросила, Финн, может быть, и рассказал бы мне все. Но я не спросила. Я повела себя как всегда. Потому что мне было не очень приятно думать, что у Финна есть и другие друзья. Мне так отчаянно хотелось верить, что, кроме меня, у него нет никаких лучших друзей. Ведь у меня же никого не было, кроме него. Поэтому я промолчала. И упустила момент. Помню, я лишь закатила глаза и сказала:

— Но теперь англичане — уже не вселенское зло. Теперь они белые и пушистые.

Финн протянул руку и похлопал меня по плечу.

— Да, ты права. Давай, бери куртку. Я знаю одну подходящую крышу, откуда удобно смотреть фейерверк.

В тот вечер мы шли по улицам, держась за руки. Мы с ним вдвоем. Я чувствовала, как потеет моя ладонь, но Финн по этому поводу ничего не сказал. Когда кому-нибудь из нас хотелось обратить внимание другого на что-то красивое, необычное или забавное, мы просто сильнее сжимали руки. Это был наш с ним сигнал, которым мы пользовались, сколько я себя помню. Мне редко когда удавалось увидеть что-нибудь необычное раньше Финна. Обычно он замечал все интересное первым и сжимал мою руку. И я принималась судорожно вертеть головой, стараясь как можно скорее увидеть, что именно он хочет мне показать. Но в тот праздничный вечер на улицах было так много странных и совершенно прекрасных людей, что мы с Финном только и делали, что пожимали друг другу руки — и когда это происходило одновременно, наши ладони буквально слипались друг с другом. Иногда я сжимала руку Финна, когда рядом не было ничего интересного. Просто так, от избытка чувств. Финн смотрел по сторонам, пытаясь понять, что он должен увидеть, а потом озадаченно оборачивался ко мне. Я смеялась, и он легонько толкал меня плечом в плечо. Я обожала, когда он так делал.

Я приехала на вокзал как раз вовремя, чтобы сесть на электричку, уходившую в 15.37. В вагоне пахло, как всегда пахнет в пригородных поездах — духами, потом и типографской краской на газетной бумаге. Вагон был переполнен, но мне повезло: в самом дальнем конце нашлось два незанятых места. Я знала, что так делать нельзя, но все-таки поставила рюкзак на соседнее сиденье, чтобы никто не сел рядом.

Я достала подарок, завернутый в голубую бумагу с бабочками, и положила к себе на колени. Я не стала разворачивать его сразу, потому что мне было страшно. Любому, наверное, было бы страшно открыть подарок от умершего. Особенно от умершего, которого ты любил. Честно сказать, я всегда открываю подарки с опаской. Любые подарки. Потому что всегда есть вероятность, что это будет плохой подарок. «Плохой» в смысле неправильный. Настолько далекий от всего, что ты любишь и чем увлекаешься, что тебе сразу станет понятно: человек, подаривший тебе эту вещь, совершенно тебя не знает. Конечно, с подарками Финна этого можно не опасаться. Я знала, что он передал для меня настоящий подарок. Идеальный во всех отношениях. Это-то меня и пугало. А вдруг у меня никогда больше не будет другого такого друга, как Финн? Друга, знающего обо мне все-все-все? А вдруг мне всю жизнь будут дарить только дежурные, скучные и заурядные подарки: наборы для душа, коробки конфет и пушистые «спальные» носки, — и я никогда больше не встречу того, кто знает, чем я живу и что мне интересно?

Я закрыла глаза и провела рукой по шелковистой бумаге. Потом осторожно поддела ногтем краешек скотча. Это была очень хорошая бумага, плотная и гладкая, поэтому скотч отошел без труда. Конечно, я не собиралась ее выбрасывать. Я собиралась убрать ее в свой тайник в самом дальнем углу шкафа, где были спрятаны все остальные сокровища.

Я осторожно вытряхнула на колени книгу.

«Женщина Средневековья. Иллюстрированная книга дней».

На темно-бордовой обложке была картинка: мужчины и женщины в средневековых нарядах собирают в саду груши и яблоки. В самом центре картины стояла женщина, державшая на голове корзину с яблоками. Одну руку женщина прижимала к животу, как будто он у нее разболелся от того, что она переела фруктов.

Я положила обе руки на книгу. Мне было страшно ее открывать. Финн, если дарил книги, всегда писал что-нибудь внутри. А мне не хотелось расплакаться на глазах у всего вагона. Поэтому я не стала открывать книгу с начала, а раскрыла на середине и пролистала несколько страниц.

Это была очень красивая книга. Вернее, не книга, а еженедельник. На одной стороне разворота располагалась картинка, а на другой — недельный календарь с местом для записей. В июле там были женщины-скульпторы, женщина-пекарь и две женщины-пасечницы. В августе — женщина, продающая лук-порей, три женщины, занятые на строительстве городской стены, и женщина-хирург, проводящая кесарево сечение. Ребенок, которого уже наполовину достали из материнского живота, был похож на растерянную восьмилетнюю девочку, но уж никак не на новорожденного младенца. Из-за этого картинка смотрелась слегка жутковато.

Я продолжала листать страницы, потому что это и вправду была очень хорошая книга. Может быть, самая лучшая из всех моих книг. А потом я дошла до недели с 13 по 18 сентября, и мне стало плохо. Как будто за шиворот забрался паук. Там была надпись, записка от Финна. Тонкими строчками — по всей странице. Я накрыла ладонью его слова и резко захлопнула книгу.

Женщина, сидевшая через проход, оторвалась от журнала, который читала, и повернулась ко мне:

— У тебя все в порядке?

Я кивнула, и женщина вновь углубилась в чтение.

Я убрала руку, прижатую к обложке, и позволила книге раскрыться. Да, это был почерк Финна. Только очень неровный, корявый и неразборчивый.

«Милая моя Джун,