Деление на ночь - Евгений Кремчуков

Я молчал, пытаясь как-то осмыслить услышанное. Замолчала и она.

– Но как такое вообще возможно? – спросил я наконец.

– Думаете, я знаю? Я не знаю. Сновидение – это ведь функция сознания… Алёша как раз увлекался тогда различными практиками работы с сознанием, что-то такое там было типа дзена, или йоги, или что-то современное, он пытался объяснить, но мне не очень интересно тогда было, чтобы вникать.

– Наркотики?

– Нет! – она бросила на меня рассерженный взгляд. – Совершенно точно нет. Ни грибов там никаких, ни химии, ни таблеток, никакой подобной кастанеды. Он учился как-то сам с этим работать, без костылей. Передвигать сознание внутри тела – он объяснял, например, думать центром ладони, или плечом, или коленкой, определять свои физические границы, что ли, пытаясь – как он говорил – отчувствовать и понять тело своё полностью, как целое. Это всё в реале, но, возможно, и со снами у него были какие-то подобные опыты… Поэтому, когда вы написали про исчезновение… Мне кажется, оно могло быть как-то связано с его перемещениями между реальностью и сном. Мы же не знаем, ведь если он что-то умел оттуда, то, возможно, мог как-то и туда? Вот первое, что мне пришло в голову…

– Вы ведь мне не верите? – спросила она после паузы.

– Вера, я верю, – обнаружив, что скаламбурил, я непроизвольно улыбнулся, – верю вам. Правда. Но я не представляю просто, как мне поверить в вашу историю.

– А у меня наоборот, – сказала она. – Я как-то наткнулась, не знаю где и по какому поводу, на фразу Кантора, был такой немецкий или русский, не помню, математик, доказавший, что – сейчас попробую сформулировать, подождите… – множество точек отрезка равновелико – если ничего не путаю, так – множеству точек квадрата, построенного на этом отрезке. Вспомнила, по какому поводу, – муж мне рассказывал, да, из домашних заготовок его, наверное, было. Он же физик. Так вот, Кантор, доказав как раз свою знаменитую теорему, написал: «Я это вижу, но я не верю в это». Так же и у меня. Я видела сама, но я не верю в то, что видела.

Когда мы прощались в прохладном сумраке городского сада у закрывающегося кафе и Вера уже ответила твёрдым отказом на моё предложение проводить её домой, в моих – путающихся от всех сегодняшних сует и дорог – мыслях мелькнуло вдруг, что я, кажется, что-то упустил.

– Вера, так как же у вас всё закончилось с Алексеем? Какая-то точка финальная была?..

– Тут, скорее, не столько даже закончилось… – чувствовалось, что она тщательно подбирает слова, – сколько, знаете, не продолжилось. Отношения остались, но следующего шага мы оба не сделали. Наверное, и у Алёши нашлись какие-то причины. Может быть. И у меня – то, о чём я вам говорила: мне жилось как-то не по себе рядом с ним, когда я засыпала с ним рядом, простите уж за такие подробности, у меня всё время толкалась локтями в голове назойливая мысль, что я боюсь того, куда он сейчас уходит. И… в общем, хотелось чего-то более спокойного, предсказуемого. Простого человеческого счастья, да?

– Да, я понимаю.

– Мы общались, переписывались иногда, однако только по-приятельски, не более того. Какой-то предохранитель сработал, в голове. И потом… у меня был друг, со школы ещё, здесь, в Смоленске. Хороший очень друг, всегда он мог как-то поддержать, успокоить, я ведь тоже не самый простой человек, он не давил на меня никогда, с ним как-то всё складывалось – понятно, просто, по-человечески. Иногда так не хочется чего-то усложнять, понимаете?.. И я на третьем курсе, после третьего, вышла за него замуж. Но вот… и с этим тоже не очень удачно как-то получилось, к сожалению.

Мы простились с Верой, условившись, что если вдруг мне что-то придёт в голову, вопросы какие-то ещё, или она сама вспомнит потом нечто важное, то мы всегда можем продолжить наш разговор. Она попросила меня также, чтобы я сообщил и ей, если мне удастся обнаружить что-то важное об Алёше. «Возможно, у меня какое-то чувство вины, напрасное или нет, я не знаю, правда», – сказала она.

Я зашёл по пути в магазин купить что-нибудь простенькое на завтрак, чтобы никуда больше не выбираться из гостиницы до отъезда, тем более, если вдруг действительно будет ураган. В номере, устраиваясь ко сну после душа, я внезапно сообразил, о чём совершенно забыл её спросить! Отправил ей сообщение: «Вера, а вам фамилия Близнецов ни о чём не говорит?..» Подумал, переворачиваясь, завтра ответит так завтра. Не к спеху же, так.

Но телефон тренькнул в ту же минуту.

«Говорит, конечно, – написала она. – Это фамилия моего бывшего мужа. А что?»

Покидая любой из дней, мы знаем, что никогда больше сюда не вернёмся. Волна невозвращения движется по меркаторской карте мира за линией полуночи, когда все семь миллиардов жильцов собирают свои – кто скромные, кто побогаче – пожитки: одежду и мебель, книги и безделушки, документы, сбережения и накопления, посуду, инструмент, бытовую технику, съестные припасы, чемоданы свои на колёсиках, сумки, рюкзачки, шуршащие полиэтиленовые пакеты и – ты-дым! – со всем своим нажитым вот они мы – снимаемся целым табором, необратимо отправляясь дальше, оставляя лагерь этого дня тем немногим, кто навсегда в нём остаётся. Ну как немногим – тысяч сто пятьдесят, если собрать их одним взглядом по всему огромному миру. Такое население у каждого из чисел нашего календаря – полтораста тысяч. Небольшой городок, обжитой и уютный, вроде Коломны, Пятигорска, Гейдельберга, Римини, Оксфорда. Вот и всё, что осталось от дня – город мёртвых, тех, кому назначено, верно, присматривать за совершившейся здесь историей. Да чокнутые вороны на чёрных ветках.

Но и отправляясь вместе в общее, прорастающее в нас завтра, иногда мы разъезжаемся в разных направлениях. Вот, казалось бы, только-только были в одной точке, и сами были одной крохотной точкой на карте города с высоты спутникового полёта, А и В сидели на траве, в прозрачном вечере, за Исаакием, с видом на Медный всадник. А теперь они – двое – разделены непроницаемой плоскостью, стеклом вагонного окна; Алёша стоит на перроне, он смотрит на неё со стороны остающихся, смотрит очень внимательно, но всё равно выглядит несколько отрешённым. Ещё ничего не решено между ними. Вместе приехали на вокзал, выпили кофе, ждали на выходе к платформам, когда подадут состав, потом Алёша помог ей занести вещи в вагон и разместить под полкой. Пока никого из соседей по купе не было, посидели рядом. Потом женщина в ветровке и футболке с принтом I love SPb приволокла огромный чемодан, две сумки и полудюжину пакетов, принялась раскладывать и распихивать всё это добро под своим сиденьем, закидывать что-то наверх, и Алёша сказал: «Я постою снаружи до отправления». Простились, обнявшись, торопливо и сдержанно, как не прощаются навек, потому что по проходу мимо них всё время сновали провожающие и отъезжающие, потому что тётка напротив никак не могла задвинуть под полку необъятный чемодан, потому что никто из них не прощался навек в ту минуту. Он вышел на перрон, по ту сторону непроницаемой стеклянной плоскости, и Вера осталась одна в плацкартном своём общежитии.

Ей очень не нравились поезда. Их приходилось терпеть только ради того, что ожидало её там, с той стороны поездки. Существовали точка отправления и точка назначения, а между ними были вытянуты скучные, разрежённые часы, заполненные раздражающей близостью чужих людей, их едой, их запахами, их тесным движением и тёмным разговором. К счастью, необходимость в поездах у Веры возникала нечасто, едва ли больше десятка раз за почти двадцать лет её жизни. Немногочисленные эти поездки оставили, впрочем, глубокие следы и в памяти, и в подсознании, так что, если бы у неё спросили, что из себя представляет человеческий ад, Вера, не задумываясь, описала бы его как бесконечный плацкартный вагон, полный стухшего света и орущих младенцев, оставленный во тьме внешней на занесённом и пустынном полустанке.