Свое время - Яна Дубинянская

Здесь было много, очень много, несмотря на, казалось бы, осень, людей: медленная цветная река текла параллельно морю, сине-лиловатому, вневременному. Вдоль всей береговой линии шла торговля чем попало, особенно едой; Богдан почувствовал, что со времени далекого обеда в детском лагере успел как следует проголодаться. Густо лепились друг к другу всевозможные кафе, столики стояли даже прямо на пляже, и особенно экстремально, крепясь на ржавых столбах, нависали кафешки, построенные поверх бун, прямо над морем. Вокруг закусывающей публики парили чайки.

— Блин, — сказала Арна, — здесь такое классное вино, а нас поили какой-то гадостью.

— Хочешь вина?

И теперь уже он взял ее за руку, и властно повел за собой по скрипучим ступенькам и шатким подмосткам над морем, и усадил за самый крайний свободный столик, и подозвал замедленную официантку. Разумеется, тут все было дико дорого — но на два бокала вина ему хватало, и даже, если добавить мелочь, на одну нарезку сыра на двоих. Но Арна заявила, что закуски не надо, и когда официантка отплыла, вынула из сумки и показала под столиком толстую сырную косичку:

— Угостили.

И они пили действительно потрясающее вино, и раздергивали косичку на соленые сырные пряди, и бесстрашная чайка ходила прямо по столику, высматривая, чем бы поживиться, а на море появились розовые отблес­ки — солнцу наконец-то удалось за ними угнаться и приготовиться к закату. Арна мечтательно улыбалась. Если я сейчас обниму ее и поцелую в губы, это будет правильно. Встанет в текущую картину мира безошибочно и точно, словно единственно верное значение переменной. Ожидаемо. Попсово.

Потому он и не стал этого делать. О чем, конечно, жалел, как дурак, всю обратную дорогу.

И снова был дальнобойщик, на этот раз молодой и сосредоточенный, и книжку не получалось читать в сгустившихся сумерках, и опять аэропорт, и краткий полет, и россыпь огней родного города, впервые увиденного поздно вечером с такой высоты, только теперь Арна плющила носик о стекло, а Богдан смотрел поверх ее головы, все время отвлекаясь на хитросплетения татуировки над маленьким ушком. И вместе с посадкой накатило невыносимо-болезненное чувство: сейчас, несмотря ни на что, этот чудесный огромный день все-таки кончится, уже вот-вот, последние секунды до касания шасси к взлетной полосе, потом маршрутка — и всё. Но ведь нельзя!.. Так не может, не должно быть…

Стюардесса разрешила включить мобильные телефоны, и Арнина мобилка тут же взорвалась шквалом эсэмэсок. Богдан с удивлением сообразил, что до сих пор никто Арне не звонил, а значит, ее мобильный с самого утра, похоже, был выключен.

— Ну да, — сказала Арна. — Не хотела, чтоб доставали всякие. Ага, Нечипорук, кто б сомневался. Ладно, сейчас перезвоню, старый хрен. Алло, Юра?.. Конечно, помню, уже иду…

Маршрутки в любой конец города стояли стадом, светя оранжевыми и красными цифрами номеров. На маршрутку у Богдана как раз оставалось, но какой номер едет отсюда в их район, он никак не мог сообразить.

Арна обернулась к нему:

— Я сейчас читаю в Опере. Гала-марафон-нон-стоп, блин. Но вообще оно прикольно. Ты идешь?

И что-то прыгнуло в груди, и стало жарко и легко, и развернулась во все ночное небо громадная спираль яркого, бесконечного, подвластного, своего времени.

Богдан сглотнул и улыбнулся:

— Конечно, иду.

В нынешнем году организация фестиваля никуда не годится. Гигантомания превысила все возможные пределы, программа не состыкована, многим участникам, если бы они ей в точности следовали, пришлось бы находиться в двух-трех местах одновременно. Например, поклонники Андрея Марковича, кстати, моего любимого автора, сегодня так и не дождались писателя на его назначенную по программе автограф-сессию. Организаторам надо что-то решать! Я говорю об этом каждый год, я, Юрий Нечипорук, говорю лично Ольге Петровне, а толку…

Я еще застал времена социальных страхов. Когда все боялись чего-то одного, загнанные в оградку единого на всех пространства и времени. И потом, уже приобретя самодостаточность и свободу, никак не могли привыкнуть и перестать бояться все вместе. Последняя на моей памяти социальная фобия — страх обвала сети. Единственного, что нас связывало и связывает до сих пор, только все более тонкими, ненадежными, да и ненужными уже нитями. Но мысль о том, насколько сеть непрочна и как легко может поломаться и пропасть, исчезнуть совсем, пугает некоторых до сих пор. А когда-то, я помню, панически пугала всех.

Мне, эквокоординатору, сеть жизненно необходима. Но я почему-то не боюсь ее внезапного обвала. У меня достаточно собственных, личных, ни с кем не разделенных страхов, чтобы еще и прислоняться локтем к пульсирующей массе социальной фобии, к тому же давно неактуальной и умирающей. Нет, я не боюсь.

Но мне всегда было интересно, как можно жить без сети. Пожалуй, только это и привлекало меня лично — не в смысле одобрения, а исключительно праздного любопытства — в Крамеровой еще модели того, что мы позже назвали плебс-кварталом. Они там с самого начала искореняли сеть как класс, как средоточение и корень социального зла — уже повод насторожиться, ни один мыслящий человек не станет доверять схемам, для реализации которых необходимо что-нибудь до основания разрушать. Как там у них было? — мы выбираем дружбу, а не френдование, чувство реального локтя взамен виртуальных сообществ, живое общение в противовес сетевому суррогату и т. д. и т. п. Хотел бы я посмотреть.

Сейчас и посмотрим. Вот он, код вплоть до пятнадцатой степени доступа. Что предполагает наличие как минимум пятнадцати степеней — там, где не признается существование вообще никакой сети. Вполне естественно и предсказуемо: если ты гордо отказываешься от собственной сети, рано или поздно начнешь кормить собой чужую, наброшенную на тебя сверху со вполне очевидной целью. Интересно, знают ли они об этой внешней сети, замечают ли ее хотя бы. И как давно (применительно к плебс-кварталу — вполне корректное словоупотребление) они так живут.

Можно загрузить автоматический ввод. А можно — руками, постепенно, то есть по-степенно, от первой и до пятнадцатой, добавляя по одной щадящей цифре в хронопрофиль и в код. Есть вероятность, что так будет легче.

Хватит. Честнее будет признаться хотя бы себе самому. Я боюсь.

Мой личный, ни с кем не разделенный страх. Впрочем, не исключаю, что нас много, и при желании из таких, как я, можно набрать статистику для сравнительного анализа и, даже, пожалуй, вывести новую социальную фобию, атомизированную по хроносам и личным пространствам, как и сам бывший наш социум. Ничего оригинального: страх всегда завязан на потерю. Потерю самого дорогого и невосполнимого.

Времени. В моем случае — жизни.

Когда они изложили свои условия, написали, насколько — насколько!!! — я должен ускориться, первым побуждением было послать, и послать подальше. Синхронизироваться по Абсолютным Часам, как они предлагают, для меня абсолютно невозможно, и это не беспомощная тавтология, а констатация факта. Вам, молодым, окуклившимся в хроносы на стадии радостной безмозглой личинки, никогда этого не понять: я старый человек!.. У времени нет для меня кредита. Каждый лишний шаг через две ступеньки, пропущенная мимо со свистом секунда — это приближающаяся смерть, реальная, неотвратимая. Вы привыкли, что она далеко, нескоро, никогда. Вам можно. А я — боюсь.