Свое время - Яна Дубинянская

— На море, — пробормотал Богдан.

— Надеюсь, там тепло, — сказала Арна. — Лучше бы в Турцию, но у нас некоторые без загранпаспорта. Как ты живешь вообще? Ладно, пошли на посадку.

— Уже?

Разумеется, все было уже, сразу, без перерывов и провисов, их с Арной время победно летело вперед, а другие люди, медленные, чего-то ожидающие, какие-то полустертые, безнадежно отставали, оставались позади и не имели значения. Самолет открыл овальную дверцу, похожую на вход в хоббичью нору, — черт, ну как я мог дожить до восемнадцати лет и ни разу не летать на самолете? — и улыбнулась стюардесса в синей пилотке, и за окном оказались все те же поля и лесополосы, расчерченные, оказывается, такими ровными-ровными квадратами, черепицей, шахматной доской, концептуальным орнаментом, подернутым голубоватой дымкой, классно, что сегодня на небе ни облачка… Арна снисходительно — чего я там не видела? — пустила Богдана к окну, и стекло иллюминатора холодило его расплющенный нос, наверняка жутко смешной с той стороны, откуда некому было смотреть и хихикать.

Стюардесса что-то говорила на нескольких языках, и Богдан подумал: самолеты ведь летают строго по времени, управляемые кучей диспетчеров — что там начнется, когда они заметят? И заметят ли?

Самый простой эксперимент: скорость-время-расстояние, расстояние известно и неизменно — а что будет с двумя остальными величинами, если одну из них мы разгоняем по собственному усмотрению? Черт возьми, я опять забыл засечь время, как собирался, на взлете. А может быть, оно так и работает: по-настоящему ускориться получается только тогда, когда забываешь о времени? Правильно, уже предлагают пристегнуться, наш самолет заходит на посадку, и Арна тоже, несмотря на все свои снисходительные понты, трогательно вытягивает шею, голую из-под курточки, стараясь выглянуть в иллюминатор.

— Дальше как? — спросил он, когда выпрыгнули из аэропортовского автобуса и отделились от толпы, потянувшейся за багажом.

Он смутно помнил про какие-то автобусы, троллейбусы — теперь, наверное, маршрутки? — сколько это может стоить?.. Почему-то получалось думать только о деньгах, которые вообще-то еще оставались, последняя лиловая пятидесятка и чуть-чуть мелочи.

— Автостопом, конечно, — сказала Арна. — Ты стопил когда-нибудь?

Богдан покачал головой, и она, конечно, заливисто рассмеялась:

— С ума сойти, как ты живешь?!

Он и сам не понимал.

И они очутились на трассе, где тоже дул ветер, но гораздо теплее, чем там, в далеком теперь родном городе, и концы Арниной косынки летели ей в лицо, и трепетал, как зеленое крыло, рукав ветровки на вскинутой руке. А потом уже сидели в кабине с чертиком на стекле, и Арна трепалась с немолодым дальнобойщиком, смысл их разговора от Богдана ускользал, скорее всего, там и не было никакого смысла, просто наполнение общего пространства легкими веселыми словами, что-то вроде озонирования воздуха. Участвовать в этом у Богдана не получалось, и он раскрыл книжку Марковича, полистал машинально, а потом незаметно вчитался — и тут они приехали. Дальнобойщик и Арна пожелали друг другу счастливого пути, и она спрыгнула с подножки первая, раньше, чем вылез Богдан.

— Красотища, скажи?

— Красотища, — сказал он.

На пологой вершине горы, похожей на мохнатого спящего зверя, лежала шапка облаков, тяжелых и сизых, а морда его была погружена в море, гладкое и серебряное, с сизоватыми разводами под цвет облаков. Оно стояло неподвижно почти идеальным полукругом бухты, с ее противоположного края поднимались из расплавленного серебра две скалы. Богдан помнил с детства совсем другое, синее море. Но тогда было лето, а не осень.

Из-за облака вынырнуло солнце, и море в один миг стало синим.

— Пошли, — сказала Арна. — Окунемся.

— Разве сейчас вода не холодная?

— Смеешься? Здесь купаются в ноябре!

Она уверенно зашагала по узкой асфальтовой дорожке, пунктирно обозначенной по краю темнозелеными деревьями, похожими на заточенные карандаши. И сразу же вывела Богдана к ограде, высокой и тоже остроконечной, у маленькой полуоткрытой калитки дежурил охранник в камуфляже, и Арна прошла мимо с широкой улыбкой, а потом он вдруг оказался, кричащий и размахивающий руками, далеко и безнадежно — для него — позади. Богдан хотел спросить, почему тут закрытая территория и что им теоретически за это будет, но передумал. Просто не хотелось ничего говорить. Здесь было тихо и хорошо.

Дорожка вела вниз, то виляя серпантином, то превращаясь в тропинку, то в кусочки лестницы по три-четыре щербатые ступеньки, шелестели и пахли сосны, просвечивало море между ветками зеленых и золотых кустов. Огромная шишка попалась под ноги, и Богдан с Арной попеременно футболили ее, перехватывая друг у друга, почти до самого моря.

Оно открылось внезапно: последняя лесенка, набережная, мощеная красной и белой плиткой, длинные зубцы волнорезов и отсеки серых галечных пляжей между ними. Совершенно пустынных в обе нескончаемые стороны, отчего казалось, что во всем мире больше нет никаких людей.

Солнце пригревало так, что стало по-настоящему жарко.

— Ты идешь? — крикнула снизу Арна.

Она уже стояла там, на гальке — а Богдан снова замедлился, протормозил, отстал; черт, ну когда я научусь держать ее темп?! Спрыгнул, спружинив на полусогнутых, выпрямился и увидел, что Арнины джинсы, ветровка, косынка и веревочная сумка разбросаны по гальке. А сама она, стоя у самого края воды в одной зеленой маечке, трогала море кончиком босой ноги. Море, такое неподвижное издали, у берега все-таки еле заметно шевелилось, то накатывая на ее тонкие щиколотки, то тихонько отплескивая назад.

— Вода теплая! Пошли купаться.

— У меня плавок нет, — сказал Богдан.

И прикусил язык, сообразив, что у Арны ведь тоже нет никакого купальника, и что сейчас она снимет свою маечку, сто процентов, снимет, раз она даже фотографировалась прямо так… Сглотнул, чувствуя, что краснеет.

— А плавать ты хоть умеешь?

Она засмеялась, нагнулась, показав узкие черные трусики, и брызнула в его сторону морем, и брызги, не долетев, упали на гальку — а хохочущая Арна, вовсе не думая догола раздеваться, прямо как была вбежала в море и нырнула, мелькнув над водой розовыми пятками.

Богдан наконец-то догадался бросить на камешки куртку, он давно уже нес ее на согнутой руке, снять джинсы и свитер. Сложил аккуратной стопкой, прижал сверху книгой. Увидел, как далеко в море появилась над поверхностью круглая, против света не разобрать, бритая или нет, голова.

Плавать он, конечно, умел. Все-таки ходил в бассейн четыре года.

А вода оказалась жутко холодная — до ледяного ожога, до перехвата дыхания. Богдан отчаянно заколотил руками и ногами, и пришло иррациональное тепло, и драйв во всем теле, и острое, невозможное счастье. И поймав этот кайф, пульс и нерв живого и вечного моря — правда, оно же было и будет всегда, а значит, сильнее чьего бы то ни было времени! — он поплыл спокойно и сильно, широко загребая и не совершая лишних движений. Лицо то погружалось в воду, и тогда он видел сквозь изумрудно-зеленую толщу темные камни на дне, то оказывалось над ее поверхностью, где ничего не получалось разглядеть в слепящем мельтешении солнца в каплях на ресницах. И не надо. Он просто плыл, наслаждался и не собирался скоро возвращаться.