Лучшее во мне - Николас Спаркс

За спиной Аманды послышались шаги Доусона. С пиджаком и сумкой в руках, он молча застыл в дверном проеме, не зная, что сказать.

— Это нечто, правда? — изумленно воскликнула Аманда. Доусон медленно обводил взглядом комнату.

— Может, мы не туда попали?

— Ничего подобного, — сказала Аманда, указывая на фотографию. — Мы находимся там, где нужно. Вот только это явно дом Клары, а не Така. И он в нем никогда ничего не менял.

Доусон, перекинул пиджак через спинку стула, рядом поставил сумку Аманды.

— Не помню, чтобы у Така в доме была когда-нибудь такая чистота. Наверное, Тэннер нанял кого-нибудь, чтобы подготовить дом к нашему приезду.

«Ну конечно», — подумала Аманда. Ей вспомнились слова Тэннера о его планах наведаться сюда и его просьбе, чтобы они с Доусоном повременили с поездкой денек. Незапертая дверь лишь подтверждала их подозрения.

— Ты уже осматривала остальное помещение? — поинтересовался Доусон.

— Еще нет — я все стараюсь угадать, где было место Така. Клара, очевидно, не позволяла ему здесь курить.

Большим пальцем Доусон указал через плечо в сторону открытой двери.

— Теперь ясно, зачем на крыльце кресло. Скорее всего Так курил там.

— Даже после того, как Клары не стало?

— Наверное, боялся, что призрак Клары осудит его за курение в доме.

Аманда улыбнулась. Затем они, слегка касаясь друг друга, прошли через гостиную в кухню, которая, как и в Ориентале, располагалась в глубине дома. Ее окна также выходили на реку.

И здесь во всем — от белых шкафов и лепных орнаментов с прихотливыми завитками до сине-белой плитки над стойками — чувствовалась рука Клары. На плите стоял заварной чайник, а на кухонной стойке — ваза с полевыми цветами явно из сада. На примостившемся под окном столе стояли бутылки красного и белого вина с двумя сверкающими бокалами.

— Он становится предсказуемым, — заметил Доусон, оглядывая бутылки.

— Что ж, не самое плохое, — пожала плечами Аманда.

Они застыли, любуясь открывающимся из окна видом на реку Бэй. Аманда наслаждалась молчанием, которое ей было давно знакомо и потому действовало умиротворяюще. Ощущая, как дышит Доусон, как заметно вздымается и опускается его грудь, она еле справилась с желанием снова взять его руку. Словно по молчаливому согласию, они разом развернулись и продолжили путешествие по дому.

Напротив кухни находилась спальня, в центре которой возвышалась кровать с четырьмя столбиками. Белые шторы, гладкий, без царапин и щербин, письменный стол — не то что мебель Така в Ориентале. На прикроватных тумбочках стояли две одинаковые хрустальные лампы, а напротив шкафа висел какой-то пейзаж в импрессионистском стиле.

К спальне примыкала ванная комната с ванной на ножках в виде лап — давняя мечта Аманды — и антикварным зеркалом над умывальником. В зеркале отразились их лица. Впервые после их возвращения в Ориентал она увидела себя с Доусоном со стороны и вспомнила, что они ни разу, даже когда были подростками, не сфотографировались вместе. Только собирались, но дело до этого так и не дошло.

Теперь Аманда об этом жалела. Впрочем, что ей от этой фотографии? Что бы она с ней сделала — сунула бы в ящик стола и забыла, чтобы обнаружить через несколько лет, или, может, хранила бы как особую ценность в каком-нибудь укромном месте? Этого Аманда не знала, но их лица рядом, увиденные ею в зеркале, смотрелись как-то особенно интимно. Уже давно никто не давал ей почувствовать себя красивой, но сейчас было именно так. Ее тянуло к Доусону. Ей нравилось ощущать на себе его взгляд, нравилась непринужденность его движений. Она прекрасно знала о существующем между ними почти первобытном взаимопонимании. Вот и на этот раз они провели вместе всего нескольких дней, но она уже целиком и полностью доверяла Доусону и могла рассказать ему все, что угодно. Правда, в тот первый вечер за ужином столкнулись по поводу Боннеров, но они всегда были откровенны друг с другом. Никакого подтекста в их словах или осуждения. Их размолвки всегда угасали так же быстро, как вспыхивали.

Аманда продолжала рассматривать отражение Доусона в зеркале. А он, поймав ее взгляд, поднял руку, осторожно поправил упавший Аманде на глаза локон и, развернувшись, ушел.

Она осталась одна с мыслью о том, что в ее жизни, как бы она ни сложилась в дальнейшем, уже произошли необратимые перемены, прежде казавшиеся ей невозможными.

Аманда взяла свою сумку из гостиной и отправилась в кухню за Доусоном. Тот уже откупорил бутылку вина и, разлив его по бокалам, один протянул Аманде. Они молча вышли на крыльцо. На горизонте сгущались черные тучи. Они приближались, окутанные легким туманом. Зеленая листва на поросшем лесом берегу реки стала более яркой.

Аманда отставила в сторону бокал с вином и, порывшись в сумочке, достала оттуда два конверта. Она передала Доусону тот, на котором значилось его имя. Другое письмо, то, что нужно было прочесть перед церемонией, она положила себе на колени. Доусон сложил свой конверт и спрятал его в задний карман брюк.

Аманда указала на конверт без надписи.

— Ты уже готов?

— Вполне.

— Хочешь распечатать конверт? Мы должны прочитать это письмо перед тем, как развеять прах.

— Распечатай ты, — ответил Доусон, пододвигая к Аманде свой стул. — Я увижу текст отсюда.

Аманда приподняла краешек клапана, осторожно разорвала конверт и развернула письмо. В глаза тут же бросился неразборчивый почерк Така. Тут и там встречались перечеркнутые слова, неровные, дрожащие строчки свидетельствовали о почтенном возрасте Така. Послание занимало три страницы, исписанные с обеих сторон. Оставалось лишь гадать, сколько времени ушло у Така на то, чтобы написать его. Письмо датировалось 14 февраля этого года.

День святого Валентина. Хороший день.

— Готов? — спросила Аманда.

Доусон кивнул, она откинулась на спинку кресла, и они начали читать. «Аманда и Доусон!

Спасибо, что приехали. И спасибо за то, что выполняете мою просьбу. Я не знал, кого еще попросить об этом.

Я не мастак писать, а потому сразу хочу сказать, что это история любви. Нашей с Кларой любви. Пересказывая все подробности моего жениховства и первых лет нашего брака, я лишь нагоню на вас тоску, а наша настоящая история — та ее часть, которая вам была бы интересна — началась в 1942 году. К тому времени мы прожили вместе три года, и у Клары уже случился первый выкидыш. Я знал, как тяжело она это перенесла, и тоже сильно переживал, потому что ничего не мог поделать. У некоторых супружеских пар невзгоды порождают отчуждение.

Других, как мы, они лишь сильнее сплачивают.

Но я отвлекся. В старости это, кстати, часто бывает. Поживете — сами увидите.

Шел, как я сказал, 1942 год, и в день нашей свадьбы мы отправились в кино на фильм «Для меня и моей девочки» с Джином Келли и Джуди Гарланд. До этого мы никогда не были в кино и, чтобы посмотреть эту картину, поехали аж в сам Роли. Фильм закончился, включили свет, а мы все сидели на своих местах и размышляли о только что увиденном. Вряд ли вы смотрели эту картину, и я не стану докучать вам ее подробностями, но, если в двух словах, это история о человеке, который во время Первой мировой намеренно нанес себе увечья, чтобы не идти на фронт. А потом ему приходится снова добиваться любимой женщины, потому что та теперь считает его трусом. Я к тому времени уже получил повестку из военкомата, поэтому многое в этом фильме было мне близко: я тоже не хотел бросать свою девочку и идти на фронт, но и она, и я старались об этом не думать. Вместо этого мы говорили о песне с тем же названием, что и фильм. Это самая прекрасная песня из всех, что мы когда-либо слышали. Мы пели ее всю дорогу, пока шли домой. А через неделю я пошел на флот.