Введение в прикладную культурно-историческую психологию - Александр Александрович Шевцов

class="p1">В сущности, это как раз пример бытового рассуждения, которое не осознается мыслителем. Нам, в послесоветской России, читать такое и больно и смешно: жизненный опыт показал, что государство очень охотно рвется к тому, чтобы навязывать своим гражданам, что им читать и как им думать. Однако это никак не сводит наши души в ад, если мы не сгибаем их приспособленчеством. Жизнь разнообразней полисного мышления Аристотеля, и в силу этого отменяет множество его рассуждений.

Аристотель, правду сказать, и сам отвергает это свое рассуждение, когда начинает говорить о трех видах счастья – скотского, деятельного и созерцательного. Созерцательное благо и счастье для него выше блага политика, не говоря уж о простом народе. Но выглядят эти его рассуждения так же подозрительно, как заигрывания с Властью: он будто бы пытается логическими доводами убедить тех же власть предержащих, что они должны создавать условия мыслителям. Очень похоже на ту болезнь, которой болеют интеллектуалы в современном обществе…

Но нелогичность, непоследовательность и противоречивость, или, как писал Бернет, диалектичность Аристотеля настолько высока, что он и рассуждения о созерцательном счастье отменяет, чтобы всего через несколько строк заявить:

«Исследуемый вопрос проясняется также из нашего определения счастья, ибо сказано, что счастье – это определенного качества деятельность души сообразно добродетели. Что же касается прочих [благ], то одни из них даны как необходимое [условие счастья], а другие по своей природе являются подсобными и полезными орудиями.

Это, видимо, согласуется со сказанным вначале: мы полагали целью науки о государстве наивысшее благо, потому что именно эта наука больше всего уделяет внимания тому, чтобы создать граждан определенного качества, то есть добродетельных и совершающих прекрасные поступки.

Мы, стало быть, разумно не называем счастливым ни быка, ни коня и никакое другое животное, ведь ни одно из них не может оказаться причастным такой деятельности. По той же причине и ребенок не является счастливым» (Там же, 1099b, 25–30).

И вообще, нельзя считать счастливым никого, кто не прожил всю жизнь до смерти счастливо…

Мы вполне можем видеть, что ребенок счастлив. И не называем животных счастливыми лишь потому, что не понимаем, осознают ли они это свое состояние. Впрочем, кто видел, как собака после долгой разлуки радуется своему хозяину и, напрыгавшись и нализавшись, засыпает у его ног, вряд ли усомнится, что животные могут быть счастливы. По нашим понятиям…

Вопрос только в том, что такое счастье. Ведь никто не дал определения этому понятию. И я говорю о том, что мы видим счастье, пользуясь лишь своим бытовым понятием о счастье, а оно – лишь узнавание того, что мой народ называет счастьем. Однако слово «счастье» создано народом и предназначено обозначать именно то, что народ понимает под счастьем. В этом смысле мое понимание счастья совершенно, если оно совпадает с народным.

Как бы там ни было, Аристотель выводит понятие нравственного поведения именно из задачи совершать поступки по достижению счастья, а счастье понимает как некую вписанность в государство. Возможно, для государства с очень узким слоем тех, кто мог считаться его гражданами, каким и были Афины, это соответствует действительности. Но если под народом считать не только свободных, то есть полноправных граждан, а всех, кто живет в этом сообществе, то понятие и о счастье и о нравственности резко изменится.

Во всяком случае, это так для России, где несколько веков государство и народ были чужды друг другу, поскольку нами правили иностранцы. Впрочем, началось это еще с варяжского призвания.

Русский народ вовсе не отождествляет себя с государством и живет по своим нравственным законам, оставляя властям их этикет, а интеллигенции ее мораль.

Но продолжу историю. Так возникло понятие «этика».

Понятие «мораль», возникает несколькими веками позже в Риме.

«Для точного перевода аристотелевского понятия этического с греческого языка на латинский Цицерон сконструировал термин “moralis” (моральный). Он образовал его от слова “mos” (mores – множественное число) – латинского аналога греческого “этос”, означавшего характер, темперамент, моду, покрой одежды, обычай. Цицерон, в частности, говорил о моральной философии, понимая под ней ту же область знания, которую Аристотель называл этикой. В IV веке н. э.в латинском языке появляется термин “moralitas” (мораль), являющийся прямым аналогом греческого термина “этика”» (Гусейнов, Апресян, с. 9–10).

В Европу слово мораль проникает только в эпоху Возрождения, а попытки понять, что оно означает, начинаются лишь в Новое время, то есть не раньше семнадцатого века.

Как вы понимаете, искать в сознании европейцев какое-то отличное от слова «этика» значение для слова «мораль» бессмысленно, хотя и возможно. Но это будет лишь искусственное различение.

Вполне естественно, что эти слова, поскольку их использовали очень крупные мыслители в сочинениях, оказавших огромное влияние на умственное развитие западного человечества, использовались в речи как заимствования. Просто потому, что не было иных слов для обозначения этих предметов. Однако так было не всегда.

Французский, правда, так до сих пор и пользуется латинской «моралью», оправдывая свою принадлежность к романским языкам, то есть языкам, основывающимся на культуре Рима. Зато германский и славянский языки предпочли быть независимыми. Поэтому в немецком и русском есть свои слова для передачи этого понятия. «Это в русском языке “нравственность”, в немецком языке “Sittlichkeit”. Они, насколько можно судить, повторяют историю возникновения терминов “этика” и “мораль”: от слова “нрав” (Sitte) образуется прилагательное “нравственный” (Sittlich) и от него уже – новое существительное “нравственность”» (Там же, с.10).

Это «насколько можно судить» в устах лучших русских знатоков этики очень показательно. Русская наука об этике, похоже, не озадачилась тем, чтобы выяснить для себя, как и когда появляется в русском языке слово «нравственность». Этимологические словари русского языка такого слова не знают. Нет его и в «Словаре древнерусского языка» Срезневского, а вот для Даля оно уже привычно, будто знакомо с детства и само собой разумеется. Это значит, что оно возникает не позже начала девятнадцатого века. В действительности оно уже есть в «Словаре Академии Российской» 1793 года. Точней сказать не могу.

Но тогда же к русским мозгам прививается французскими гувернантками и цирюльниками и словечко «мораль». Прививается в несколько неожиданном значении:

«Значительно сложнее с понятиями “мораль” и “нравственность”. До сих пор считается, что в русском языке это просто синонимы. Собственно говоря, так оно и было… Научная литература настаивает на их тождестве, и во всех словарях эти два слова пишутся как синонимы. Но самый живой, обыденный, разговорный язык тут же опровергает это. В общеизвестном выражении “Ну вот! Нам опять прочитали мораль” невозможно заменить это слово на “нравственность”.Почему?

Объяснение опять-таки дает история. Слово “мораль” пришло из французского